Отравленные земли - Екатерина Звонцова

Рихтера. Командующий был бледен, но ещё жив; хрипел и кашлял; тёмные глаза, полуприкрытые набрякшими веками, стыло смотрели сквозь нас. Тем не менее сознание частично вернулось к нему, когда пёс, взвизгивая, бухнулся рядом и принялся лизать отёкшее лицо. Вукасович тщетно попытался приподняться на локте. Его взгляд выцепил среди трёх лиц моё.

– Барон… – Тут он узнал священника, даже потянулся навстречу. – И вы… моя собака больше не боится вас, да? Я был не прав, да?..

Едва ли он в полной мере понимал свои слова, но спросить почему-то казалось ему важным. Бесик ровно кивнул. Опустившись рядом с командующим, я принялся осматривать его и не нашёл ни единого увечья. Всё становилось яснее и яснее по мере того, как я подбирался к горлу, но в моей голове просто не могла уложиться правда.

– Что здесь случилось? – надеясь услышать не то, что заподозрил, спросил я.

Avvisatori и священник тоже присели рядом. Вукасович закрыл глаза.

– Бвальс вернулся. Сказал, что в городе беспорядки и вам нужна помощь. Он был, ну, какой-то странный, и Альберт… мой Альберт раньше так любил его, а теперь… – командующий жадно схватил ртом немного затхлого воздуха и снова захрипел, – …бедные мои ребята… все ушли? Все? Вы знаете, куда их потащили и зачем? Они меня не слушали…

Я понимал, что спрашивает он о солдатах, и мне нелегко было подтвердить то, о чём этот несчастный человек, видимо, думал всё время, что пролежал здесь запертый. Мне также не хватило бесчеловечности добавить, что солдаты исчезли, не успев вооружиться, – вероятно, им просто не дали, уведя так, как мог бы увести зачарованных детей гамельнский Крысолов. Я лишь кивнул. Страдание исказило острые черты Вукасовича; небритый подбородок затрясся. Я вдруг подумал, что так дрожит обыкновенно зоб у гуся, которого прибрали к рождественскому ужину. Это была отвратительная ассоциация.

– Она была с ним… сказала, что вернётся за мной… ну, чтобы я её ждал…

– Кто? – нервно спросил Рушкевич. Как и я, он, скорее всего, угадал ответ.

Вукасович беспокойно пошевелил рукой, попытался её поднять – наверняка чтобы пощупать горло, на котором алел яркий след укуса. Рука со стуком упала.

– Женщина, – морщась, произнёс он. – Она поцеловала меня и оставила… – он извлёк из-под расстёгнутого мундира увядшую кувшинку, – это. Она обещала что-то сделать, чтобы я стал как Бвальс и сама она, особенным, и я… было так больно, страшно, но, может… тогда я найду своих ребят? Я сказал, что я дождусь… я себя не помнил…

Пёс заскулил. Мы с Вудфоллом молча переглянулись. Я спросил:

– Это очень серьёзно? Можем ли мы как-то помешать?

Я знал, что avvisatori, скорее всего, покачает головой, и он сделал это, прибавив: «Поздно. Подобное согласие запускает обращение». Глаза командующего снова открылись и на этот раз впились в лицо Бесика.

– Но я только сейчас понимаю… Я вас прошу, вы же можете…

Бесик участливо наклонился, готовый слушать. Я не сомневался, что прозвучит просьба об отпущении грехов; это было бы ожидаемо, но Вукасович прохрипел:

– Она меня… ну, как отравила, эта прекрасная женщина, откуда бы она ни была, я ведь понимаю. – Речь учащалась, становилась невнятнее. – Да и я виноват, я ребят не уберёг, я сдался, и я за всё ещё расплачусь, но поскорее бы, и…

Бесик понял всё раньше меня и потерял дар речи. Его подрагивающая рука потянулась перекрестить гарнизонного, но тот, мотнув головой и где-то отыскав силы, впился в бледную кисть мёртвой хваткой, впился, даже не заметив острых когтей, – впрочем, у самого него уже отрастали такие же. Бесик беспомощно зашевелил губами. Грудь командующего лихорадочно поднялась; прозвучал почти вопль:

– Не дамся! – И уже тише Вукасович прибавил: – Пусть меня судит вся ангельская братия или братия чертей, плевать. Да только я буду знать: всё, что я сделал, я сделал… живым, ну, в своём уме, по своей воле. Понимаете? Они же войной могут пойти, они…

Бесик с испугом посмотрел на меня, и, ценой огромного усилия, я кивнул; Вудфолл тоже. Вукасович улыбнулся, всё ещё глядя лишь на священника.

– Вы всё сделаете, я знаю. А потом молитесь за меня. Я не был вам другом, и на службы ваши не ходил, и чего только не надумывал, но…

Он осёкся и беспокойно прислушался. Вскинул голову и пёс; острые уши его дёрнулись. Да и мне почудился шум наверху – впрочем, вероятно, то был морок, следствие потрясения и усталости: ничего не происходило, только становилось всё промозглее. На всякий случай я встал и, вынув кол, поднялся по лестнице. Мне совсем не хотелось, чтобы кто-то запер нас в этой могиле и истребил одного за другим. Впрочем, в свете последних ужасов простое истребление было последним, чего стоило опасаться.

Со своего места я видел, как пёс чуть переполз и положил голову подле головы хозяина. Видел, как, сказав ещё две-три успокаивающих фразы и Absolvo te[57], Бесик начал вливать в рот Вукасовича святую воду из протянутой Вудфоллом фляги. Сам avvisatori в это время заряжал пистолет, не свой, а найденный поодаль, тот, на который Вукасович указал ему. Видимо, это оружие командующий схватил, ещё не подозревая, какая опасность настигла Старую Деревню.

По знаку Вудфолла Бесик притянул пса к себе и прикрыл ему уши. Грохнул выстрел, и тесное помещение быстро заполнил запах пороха. Потерев глаза, я заставил себя взглянуть вниз. Avvisatori стрелял почти в упор, так что размозжил верхнюю часть головы несчастного гарнизонного. Едва дым чуть рассеялся, Вудфолл проделал второе действие, которое я наблюдал на погосте: с необычайной сноровкой пробил крепкую грудную клетку Вукасовича деревянным колом. Я явственно услышал хруст рёбер и различил, как труп дёрнулся. Лицо Вудфолла хранило замкнутое, сосредоточенное выражение. В завершение он велел Бесику влить в приоткрытый рот ещё святой воды. Она уже не достигла бы желудка, да и от головы мало что осталось, но что-то подсказывало мне, что предосторожность имела смысл. Командующий теперь мог быть спокоен: ему не вернуться.

Бесик, белый и окровавленный, стал, склонив голову, молиться. Вудфолл резко встал, поднялся по ступенькам, поравнялся со мной и привалился к дверному косяку. Он подрастерял бравость, побледнел, уголки его губ подрагивали. Он казался сейчас очень молодым и измученным. «Грязная работа» явно подорвала его силы.

– Я назвал бы это профессионализмом. – Посмотрев на него искоса, я натянуто улыбнулся, но на улыбку не ответили. – Всё ведь прошло как нужно?

– Такие уже не ходят. – Avvisatori взъерошил свои волосы. Поблекли даже они.

– Спасибо вам. Я понимаю, что приятного мало. И вряд ли справился бы сам.

Я похлопал его по спине, и он внезапно не стал отстраняться. Вот только тёмные глаза совсем застыли, и, движимый невольным любопытством, я спросил:

– Часто вы проделывали подобное?

– С десяток раз, – хрипло отозвался он после недолгой тишины. – Отравленные ведь всюду, хорошо маскируются, но часто не способны с собой совладать. Жаль их…

Я посмотрел на Бесика. Тот не поднимал глаз. Молитва звучала шёпотом.

– Но ведь он ещё борется.

Avvisatori нахмурился.

– Подобных, боюсь, всё-таки меньше, чем сорвавшихся. Исключение лишь подтверждает правило; жаль, я не скажу этого на латыни, как вы любите.

Что-то угнетало его; чем-то он не хотел делиться, но я всё же спросил, был ли это страх за свою жизнь или жалость к покойному командующему. Видимо, стоило промолчать: углы губ Вудфолла дрогнули в отталкивающей усмешке, и он с горечью уставился прямо мне в глаза. Заговорил он понизив голос и на английском.

– В какой-то мере я и вправду пекусь о себе, но не столько о жизни, сколько о памяти. В Южной Америке я так же пронзил колом, а затем распял маленького туземца, который спас меня от укуса змеи, следовал за мной два месяца в поисках затерянного города и которого я мнил уже почти сыном, мечтая отдать в Лондоне в школу. В землях же