Отравленные земли - Екатерина Звонцова

отчаяние, а я всё сильнее ужасался. Мне вспомнилась отмеченная им деталь – после укусов Ружа Полакин хорошела. Женщина у озера была просто невероятной, божественной… Как хитра и зла судьба: казалось бы, все недуги, как оспа, должны уродовать, выдавая свою суть! Но вампиризм подолгу таит свою гибельность, одаривая больных красотой.

– Бесик, – взглядом попросив Вудфолла дать мне слово, начал я. – Боюсь, это вероятно. Конечно, вы не обращали её, но ваш ежемесячный ритуал… может, вы интуитивно опасались его не зря; он ослабил её, сыграл роль, когда началось что-то другое. Точно ли она могла спастись от… – я запнулся, подбирая слова, и в итоге произнёс то, чего произносить не хотел, – Бездны? Ваши укусы, настоящий укус от кого-то особенно сильного… Пусть она умерла чистой душой, но, вероятно, тело её подверглось некоей mutatio и стало идеальным сосудом для… того, что нам противостоит. Это ненаучно, но увы.

Бесик застыл, и мы остановили пса. Священник покачнулся; взгляд его, беспомощный и пустой, заметался, точно Ружа Полакин была где-то поблизости.

– Не может быть, нет… – но голос надломился.

– Вы не виноваты. – Вудфолл вздохнул, тоже осматриваясь. Мы уже были на самой окраине города. – Конечно же, нет. И сама она, полагаю, тоже.

– А вы же говорили, зло выбирает чаще живых помощников, – вспомнил вдруг я.

Вудфолл кивнул. Он выглядел озадаченным.

– Это в гипотезу не вписывается; воскрешённые трупы – обычно недолговечный, так сказать, расходный материал; я уверен, например, что тот солдат пока жив; так он полезнее. Но то, что тело фрау Полакин сожгли, а она продолжает являться, увы, серьёзное подтверждение. Я недостаточно осведомлён о рассвете мёртвых, но знаю точно: лишь посланники становятся неуязвимыми для большинства человеческих орудий и остаются таковыми, пока всё не закончится. Вероятно, девушку укусил кто-то, выбранный ранее; кто-то, кому дали даже больше сил, чем таким, как Сен-Жермен. Это объясняет чёрные раны: вампиры из мною виденных подобных не оставляют. У нас явно не рядовой случай.

Бесик безжизненно кивнул. Я понимал его: возможно, с причастностью своей юношеской любви к творимым в городе бесчинствам он смирился ещё до моего приезда, но видеть в Руже Полакин сердцевину зла… Он не глядел на нас, и мы больше не решались с ним заговаривать. Чтобы хоть на что-то отвлечься, я требовательно спросил у Вудфолла:

– Что означает «пока всё не закончится»? Чем ещё вы нас пугаете?

Мы двинулись по одной из окраинных улиц. Вудфолл молчал, напряжённо следя за белоснежным силуэтом пса в паре метров от нас. Где-то каркнул ворон. И наконец голос avvisatori раздался в тишине, нарушаемой только хрусткими шагами по мёрзлой земле:

– Пока люди не заплатят за то, что творили веками, меч будет разить их, не выбирая правых и виноватых. Земля ведь всё помнит не хуже Неба. – Усмешка заставила его шрам дёрнуться. – Напоминает содержание римских проповедей, верно, любезный доктор?

Я понял суть остроты, но вступать в теологический спор с avvisatori, принадлежащим к англиканской церкви и глубоко презирающим католицизм, необходимости не видел.

– Почти любых проповедей… – тихо возразил Бесик. Я был ему благодарен.

К счастью, разговор прервало то, что мы начали узнавать направление, в котором двигались. Домов становилось всё меньше; вскоре позади остались последние лачуги, и вот мы выбрались на разбитую дорогу, змеившуюся мимо пустошей, оврагов, рощиц. Пёс бежал уверенно, и было нетрудно догадаться: он спешит в гарнизон. Беспокойство моё – да и, кажется, не только моё – усилилось. Мы ускорили шаг.

Когда впереди замаячило кладбище, Вудфолл вынул распятие, а Бесику в руки сунул кол. Я за своим не полез, лишь с особым вниманием приглядывался теперь к проломанной ограде. Казалось, каждый мой нерв напряжён, а зрение и слух обострились до феноменального предела. Я действительно ждал чего угодно, откуда угодно.

У ворот не было часовых – очередной дурной знак. Мне, правда, померещился силуэт, мелькнувший меж склепов, и я помедлил, но никого не рассмотрел. Мы двинулись вперёд плечом к плечу, но опасались напрасно: ночные жители этих мест ещё были на кровавой охоте. Даже пёс оставался спокойным – вернее, его тревожило что-то, о чём мы пока не догадывались, но новых угроз он явно не видел. Зато, торопя нас, верёвку он натягивал всё сильнее – едва не до треска.

Кладбище мы миновали благополучно, и снова дорога стала однообразной. Иногда я бросал взгляд на усыпанное звёздами небо и прикидывал, сколько сейчас может быть времени: карманные часы я забыл на столе у Бесика. Скорее всего, близилось к семи; в таком случае у ночи оставалось около получаса, прежде чем солнце заявит о своём возвращении.

Наконец мы достигли Старой Деревни, и здесь выдержка изменила нашему четвероногому провожатому. Едва ступив на дорогу меж домов, – я сразу заметил, что все двери распахнуты, но из труб не идёт дым, – Альберт задрал морду, взвыл, а потом жалобно, призывно залаял. Точно испуганные раскатистым звуком, облака неуклюже поползли к востоку, оголяя совсем округлившуюся, болезненно белую с кровавой окантовкой луну. Она беспощадно высветила то, что укрепило мою тревогу.

Старая Деревня выглядела нежилой, ровно настолько, насколько казалась мне полной жизни при первом приезде. А ведь вроде бы ничего не поменялось: всё так же ржали в отдалении лошади, сушились вещи – ветерок полоскал подолы и рукава рубашек, штанины, простыни. Вряд ли отсюда ушли давно, во всяком случае, костерок, на котором сжигали мусор, искрил, тлел, и это был единственный источник дыма. Вудфолл поспешил затоптать его, после чего мы, продолжив путь, заглянули в несколько домов.

Там также всё свидетельствовало о том, что ещё недавно солдаты никуда не собирались: где-то попадались карты на столах, где-то – остатки пищи или приготовленная для мытья вода, где-то – разобранные постели и снятая верхняя одежда. Avvisatori с поразительной ловкостью отыскал оружие и деньги – всё лежало в незаметных неопытному (моему, к примеру!) глазу тайниках, под половицами, в стенных нишах. Мы уверились: солдаты не взяли ничего, когда уходили. Впрочем… уходили ли?

Между тем пёс сбежал, и какое-то время мы тщетно выкликали его по имени. Альберт не вернулся, однако вскоре мы нашли его сами: он скрёбся в дом, где гарнизонные устроили лазарет и где я ещё сравнительно недавно осматривал труп Анджея Рихтера. Дверь, единственная во всём поселении, была наглухо заперта.

Я попытался заглянуть в окна – из проёмов на меня посмотрела кромешная темнота. Несколько раз я стукнул в стекло и окликнул Шпинберга, но без результата. В конце концов мы просто высадили проклятую дверь и зашли.

Всё тот же вязкий сумрак гнездился внутри, но, к счастью, лампа обнаружилась на крюке у самого входа. Вспыхнувший свет вернул нам – напряжённым, бессознательно жавшимся друг к другу, едва ли не забывшим, что мы мужчины, – некоторую уверенность. Мы осмотрелись. В лазаретных помещениях было пусто, никого не обнаружилось и в каморке медика. Кровать была разобрана и взбита; на подушке лежала раскрытая книга, а в изножье – остывающая грелка. Тем не менее свеча не горела, и было так же промозгло, как и всюду. Когда здесь в последний раз топили?

Пёс истошно залаял за стеной, и мы проследовали к нему, в подобие кладовой. Ящики по-прежнему громоздились здесь: в некоторых держали порох, в других – уголь, в третьих что-то, что я не опознал, но, кажется, детали амуниции. Альберт уже не просто скрёбся – он бросался на дверь всей своей мощной грудиной; из пасти рвались звуки настолько громкие, что воздух почти дребезжал. Бесик дёрнул медную ручку, потом попытался её повернуть. Было заперто. Пёс всё заходился. Посовещавшись, мы выбили и эту дверь. Стены буквально содрогнулись, и оставалось надеяться, что шум никого не привлёк.

С крутых ступеней повеяло холодом. Мы сразу увидели, что там, внизу, что-то светлеет. Раздавшийся через пару секунд стон подтвердил мои опасения.

Брехт Вукасович лежал навзничь на том же месте, где когда-то – тело