Отравленные земли - Екатерина Звонцова

ж, тогда я добавлю немногое.

Знаете… есть территории, пребывание на которых дурно сказывается на определённых людях. До сих пор они не знают, почему именно их Господь обрёк на подобный недуг – периодическую жажду крови и, что хуже, – жестокости. Битв более чудовищных, чем требует война. Страшных казней и пыток. Это необъяснимая одержимость, которая прорывается и исчезает неожиданно, в моменты которой заостряются зубы, а тело и ум обретают удивительную силу. Это сложно скрыть. Это страшно, но это несёт невероятную удачу и опьяняющее ощущение собственного совершенства и превосходства: именно оно подменяет человечность. Это… кара за грехи предков, мистическая болезнь и искушение одновременно, доктор, и, если не обуздывать это день за днём, то со временем оно захватит полностью, уподобит тем, от кого я прячу в часовне горожан; уподобит той, кого сожгли на ваших глазах. Ночные твари. Это более низкая ступень в их… простите, придётся говорить «в нашей»… иерархии. На эту ступень легко упасть, на ней же оказываются обращённые, если с обратившими их не связывают кровное родство или сердечные узы. С неё редко поднимаются. Если бессмертные живые вампиры сродни князьям, то эти – воины и чернь.

Отравленным был мой отец, граф А. H., – я знаю его по рассказам, слышал, что это крайне незаурядная личность, до сих пор блистающая и на войне, и в политике. Вы наверняка знакомы с ним хотя бы поверхностно, и вы никогда ни в чём его не заподозрите: он не нуждается в крови постоянно, не боится солнца и делает всё, чтобы не вредить лишний раз человеческому роду. Во время какой-то из ранних кампаний он оказался в Валахии, в одном из мест, где сама земля, вода, воздух – всё пропитано давней смертью. Да, это были земли Цепеша, те, по которым прошли османы и где он кроваво мстил им. Некоторые считают его одним из этих созданий, может, справедливо, а может, нет, но так или иначе смерть знатно пировала в тех краях. Смерть ходила там и заглядывала в лица. Эти земли постепенно отравили моего отца, наверняка отравили и кого-то ещё из его сослуживцев. В Моравию он прибыл уже не совсем человеком – и тогда встретил и полюбил мою мать. Её трудно было не полюбить: в Каменной Горке она слыла первой красавицей.

Она ответила взаимностью, но едва отец, только-только учившийся бороться со своим недугом, открыл правду, всё рухнуло. Она не выдала его, но принять не смогла. Это было трудное расставание: отец ведь мечтал, как увезёт её в столицу, как даст богатую жизнь, не похожую на всё, что я знаю. Он готов был даже обратить её в себе подобную, он мог это сделать, но она отвергла и прогнала его. От горя он серьёзно заболел – представьте, тьма не защищает вас даже от такой, казалось бы, простой вещи, как нервное истощение и несчастье. Ему пришлось уехать, а мать уже ждала меня. Не хочу думать, желала ли она, пыталась ли оборвать бремя, понимала ли, что вынашивает. Она дала мне появиться на свет. Я казался нормальным, мать возблагодарила Господа и всеми силами скрывала от меня моё происхождение, мою суть. До семи лет ей это удавалось. Я рос обычным, был крещён. Я жил в неведении и любви.

Как всё открылось, я помню очень хорошо. Ясный вечер; мать попросила меня загнать в птичник гусей и кур, которые разбрелись по двору. Я взял хворостину и пошёл к ним; то была одна из привычных моих обязанностей. Всё казалось обычным: птицы кудахтали и гоготали, теряя перья; я смеялся над их неловкой хлопотливостью, но вот… в какую-то минуту что-то внутри меня сжалось, а потом вспыхнуло. Ум помутился. Я не осознал, как бросился за одной из птиц, за самым старым нашим гусём. Я не осознал и когда поймал его, и когда впился зубами в шею, и когда он забился. Меня привёл в чувство только окрик матери; тут же я поднял голову и провёл языком по своим зубам. Они были странно острыми. Солнце только что зашло.

Я благодарен матери за то, что она не стала щадить меня и ждать, пока я подрасту: к такому всё равно не подготовишься. Она объяснила всё, так доступно, как могла, и я понял. Она плакала, я тоже… мы молились. В ту же ночь впервые я ощутил тяжесть и жжение крестика. Мать предложила снять его, когда увидела на моей груди след-клеймо – тогда едва наметившийся; сейчас он столь же отчётлив, сколь ожоги на руках. Я не посмел; мне казалось, Бог – единственный, кто у меня остался. Но Он смилостивился, и мать не прогнала меня, как когда-то отца. В юности она хотела, чтобы чудовища были как можно дальше. Оказалось, одно живёт в её доме. И она не смогла меня предать.

С того дня многое поменялось. Более я не мог пересечь порога часовни; что-то отбрасывало меня раз за разом, хотя я не нападал на людей и обходился кровью животных. Даже эти убийства причиняли мне боль, а мужества свести счёты с жизнью недоставало, хотя это был бы самый простой путь. Но у меня была надежда… крест обжигал лишь в самые страшные ночи, перед полнолунием. Он остался, помимо молитв, единственной нитью, связующей меня с Господом. И эта нить не порвалась, даже когда в четырнадцать лет я всё же попробовал человеческую кровь – кровь лесного разбойника. Прежде, до того как герр Мишкольц навёл порядок, они часто заявлялись в город; грабили, насиловали и крали детей; мы очень их боялись. На такого я и налетел в чаще – точнее, он, решив, что я заблудился и у меня есть деньги, напал и поплатился. Его кровь напоминала гниль, но я с собой не совладал. Я убил его. Меня ещё не научили пить так, чтобы жертва не умирала, а лишь на время слабела. К счастью, я не способен обращать людей в себе подобных и не несу хотя бы этой опасности. Так что, молю, верьте: то, что творится ныне, не смог бы сделать я.

Время шло; я продолжал жить и отчаянно мечтал уехать. В Каменной Горке все у всех на виду; я устал страшиться слухов, расправы или наихудшего – что опять убью невинного. Наконец мы накопили денег, и мать отпустила меня учиться в Прагу. Я выбрал стезёй богословие, я хотел снова найти путь к Богу, а с ним исцеление. Но в свободные часы я изучал и курс медицинских наук. Моя тяга к ним была даже сильнее, а ещё, как я уже признавался, мне казалось, эти знания помогут понять, откуда пришла скверна. Жаль, я так и не обрёл неметафизической подсказки. Я по-прежнему верю, что недуг этот – искушение или наказание. Печать ошибок со времён Каина.

В Праге оказалось проще скрываться; я затерялся среди студентов, проводивших вечера над книгами. Я не пытался посещать службы, не имел близких знакомств. В ночи, когда недуг рвался наружу, я запирался. Именно тогда я сумел уменьшить зависимость от человеческой крови; приучил себя почаще обходиться, например, свиной. Увы, это вылилось в приступы невероятных болей, от которых я ничего не соображал и становился опаснее. Пришлось смириться: хотя бы раз в пару месяцев человеческая кровь мне необходима.

Тогда же в небольшом кругу моих приятелей появился юноша из одного знатного рода – имя вам не нужно. Венгр по происхождению, он был таким же, как я, но по причине более чудовищной: собственная мать обратила его, когда он лежал при смерти с поздней оспой. В отличие от меня, он не тяготился своей участью и ждал каждой луны; его опьяняли сила, сладострастная красота и кровь. Он считал вампиров высшими существами, сродни тёмным ангелам, и не скрывал этого. Боюсь, сейчас, по прошествии лет, он уже пал до ночной твари, хотя мне ничего не известно о его судьбе. Приятель снисходительно отнёсся к тому, что я рвусь в церковники, но не переубеждал – жалел, считая юродивым. Именно он открыл мне тайны, что вы вынуждены выслушивать; он же научил пить кровь, не лишая жизни: наиболее безопасный и простой способ добиться этого – укус не в шею, а в ту точку на запястье, где