Отравленные земли - Екатерина Звонцова

покивал я, не понимая, к чему он так нагнетает.

– Если что-то вдруг случится, никто из столицы даже не успеет вмешаться. – Он вздохнул. – Вспоминая, как поздно хватились герра Мишкольца…

– А что может случиться такого, что потребуется срочное вмешательство Вены?

Он молча покачивал ногой, обтянутой белоснежным чулком. Казалось, он думает о своём и забыл про меня. В целом он выглядел менее уверенным, чем на первой аудиенции. Я слегка жалел его: при всех несомненных амбициях ему всё же не хватило опыта, чтобы удержать в повиновении полудикий город. Я даже перестал злиться на него за уступки суеверным людям. Наверняка он опасался за свою жизнь, а возможно, – хотя мы не обсуждали это, – подозревал, что исчезновение Мишкольца связано именно с непокладистостью последнего. А что если он прав? И что в случае беды может сделать против целого города мальчик, забавляющийся на досуге переводами французских баллад?

– Я не знаю… – прозвучало натянуто. – Просто мне тревожно. И я вижу, вам тоже. Наверное, вы бы уехали… – взгляд опять обратился на меня, – если бы могли, если бы нашлась тайная тропа или ещё что-то? Ну… хотя бы на какое-то время? Собраться с мыслями, проконсультироваться… вряд ли вы ждали такого.

Я снова видел это – коленопреклонённый священник, окровавленными губами целующий крестик. Видел – и действительно хотел назад в Вену, к ясности, к реальности, к родным детям, не все из которых оправдывали мои ожидания, но, по крайней мере, я всё о них знал. Впрочем, столь малодушной была только часть меня, другая прохладно возразила:

– Отнюдь. – Я глянул на часы и поднялся с кресла. – Могу обещать, что никуда не уеду, пока во всём не разберусь. Я имею в виду как сами суеверия, так и их причины и следствия. К тому же тут есть больные, которых я наблюдаю и не могу никому доверить, вроде фройляйн Дворжак.

– Вот как… – Маркус встал мне навстречу. По губам его блуждала теперь задумчивая, блеклая, как и он сам, улыбка. – Что ж, ценю это. А то, знаете, мы привыкли к равнодушию столицы. До вас не докричишься, пока не случится настоящая беда. Несправедливо… Хотя что я, справедливость в принципе заканчивается за стенами дворцов.

– Вы почерпнули это убеждение у вашего начальника? – не сдержался я. – Можно узнать, какие ещё у вас мысли по этому поводу?

Речи звучали не то чтобы революционно, но желчно для такого возраста. «Собачья» ассоциация укрепилась: для Маркуса я был каким-нибудь сенбернаром или барбетом, без особой пользы вторгшимся в его владения и огласившим их раздражающим лаем. И ему, наверное, стоило немалых трудов держаться со мной корректно.

– Мой принц, безумцы правду знают;

Что жизнь похитит, смерть вернёт;

Предателей не выбирают;

А крик слышнее в Рождество,[50] –

процитировав, видимо, ещё один свой блестящий перевод, Маркус беззлобно, но и безрадостно рассмеялся. – О, что вы. У герра Мишкольца я почерпнул два навыка: «подай» и «принеси», в идеях же мы разошлись. Он любит жаловаться, но в действительности скорее доволен, когда не лезут в его дела, не поучают…

Это я знал сам. Подумалось, что с прямым как палка Лягушачьим Воякой этому юноше тяжело. Каково, гордо зовясь заместителем, быть пажом? Тяжелее ли было ему тогда, чем сейчас? Трудно сказать. Увы, помочь я пока мог лишь ободрениями:

– Просто знайте: вас услышали. И… благо я уже не один, у меня есть союзники.

– Вы магнетичная личность, я подметил это сразу. – Маркус грациозно прошёлся до окна, встал в проёме и уставился на румянящееся небо. – С кем поладили?

Я не видел смысла это обсуждать, особенно из-за Бесика, и отговорился:

– С удивительно многими. Даже с таким сложным человеком, как гарнизонный командующий, оказалось возможно договориться.

– Поразительно. – Маркус полуобернулся. – И достойно восхищения. А… что вы скажете в целом? О Каменной Горке? Так, неофициально…

«Она всё сильнее истекает кровью», – шепнул тот, чей голос причинял боль.

– Здесь больше света, чем тьмы, – ровно проговорил я.

– И… – на опускающееся солнце наползла туча; Маркус развернулся ко мне всем корпусом, и красные блики вдруг заиграли на его плечах, – где же вы видите свет?

– В людях.

– Lux in tenebris? – блеснул он.

– Скорее ex tenebris. И… прежде всего, clari viri. У вас их много.

Светлые личности. Произнося это, я окончательно принял решение, которое, возможно, было гибельным, но висело надо мной с минувшей ночи. Вспомнилось: в недавний вечер Капиевский пересказал нам с avvisatori ещё один казачий сюжет, о том самом Огненном Змее, которого прежде упоминал. Сказка была о славном есауле (так зовутся у казаков вожаки). В какой-то момент есаул стал плохо спать и тяжело просыпаться, а в его землях стали часто болеть и умирать женщины. Не связав эти факты, он начал охотиться на обычного «обидчика» славянок, Огненного Змея, и всё не мог поймать. Только его сын однажды понял: в Змея обращается сам есаул, кем-то проклятый. Юноша отверг мысль убить отца, отправился искать ему целительную воду и нашёл, вопреки всем испытаниям. Сказка была образчиком настоящего мужества. Я не знал, что происходит с Бесиком, но просто отвернуться от него не мог.

Маркус опять скупо улыбнулся, а потом… отвесил мне неглубокий, но выразительный поклон, от которого затрепетали напудренные букли у висков.

– Что ж. В добрый час. – Глаза его глядели всё так же пытливо. – Или даже ave, Caesar[51]… Впрочем, вряд ли кому-то придётся умирать.

Я не разделял его надежд, но не стал спорить. Мы попрощались.

Я вернулся на постоялый двор и разложил по карманам нужные вещи – колья были среди них. После этого я отворил окно, впуская в комнату сквозняк, сел в кресло и погрузился в раздумья. Налитое кровью солнце скрывалось за горизонтом; усталое небо всё теряло и теряло краски; в высшей его точке распускала щупальца звёздная синева. Прекрасный горный закат… сегодня это было тяжёлое, очень тяжёлое зрелище.

Окаменев телом и остекленев взглядом, я думал о семье – как о живых её членах, так и об умерших; думал об императрице, до которой точно уже долетели и моё первое-последнее письмо, и весть о завале в местах, куда я отбыл. Начала ли она всё-таки беспокоиться? Созывает ли помощь, торопит ли коллег? Или, как и неизменно, полагает, что меня мало что остановит, точно не такая мелочь, как груда камней? О мой любимый друг, моя госпожа, моя вечная девочка, знала бы она, какие беды на меня обрушились, как я собираюсь вот-вот, прямо сейчас, забыв о седине и собственной значимости, сигануть в них и, возможно, не вынырнуть. Кто позаботится о ней, о принцах и принцессах в таком случае? Кто будет следить, чтобы она не переедала? Кто, в конце концов, предупредит её, что огонь невежества действительно оказался огнём преисподней и может распространиться дальше, чем на один городок? Но я уже решил. Я не мог иначе. Собираясь, я лишь оставил письмо, абстрактно адресованное «Тем в Хофбурге, кому нужно знать правду», и второе – «Семье, которая, надеюсь, меня простит».

Тем временем Арнольд Вудфолл вернулся из борделя – пропахший дешёвыми парфюмами, лохматый, исцелованный, исцарапанный и искусанный, но едва ли вампирами. Он помедлил на пороге, приветствовал меня и нетвёрдо проследовал к себе, ором требуя какого-нибудь слугу, так как едва мог даже разуться. Таким он уже пару раз приходил из тех мест, и я не удивился. Молодость… насколько же она может разниться у разных людей. Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus![52]

Наконец окончательно стемнело, и я вышел, уверив хозяина, что эксперимента ради заночую в Кровоточащей часовне. На сей раз я даже не взял ключ. Я не был уверен, что вернусь вообще, по крайней мере, живым, так зачем?

Небо было синее и чистое, как в первую ночь, когда я ещё мог принять чудовищ за химер. Я постоянно обращал вверх взгляд, пока шёл к площади, и тщетно пытался сосчитать крупные белёсые звёзды. Сейчас