Отравленные земли - Екатерина Звонцова

улыбнулась, гибко приподнялась, а спустя мгновение опустилась. Она замерла, потом выгнулась, откидывая голову, наконец – стала двигаться, поначалу плавно, потом быстрее. Она была очень гармонична, истинное ребро Адама с полотен Дюрера и Кранаха. Я отчётливо видел линию слегка выступавшего позвоночника и полукружья ягодиц, на которые легла одна рука Бвальса, в то время как вторая быстро, лихорадочно ослабляла белоснежный ворот, оголяла тёмные твердые соски, пощипывая их, сжимая, гладя. Юноша сбивчиво, часто дышал; хриплые стоны его напоминали рычание.

Всю пронзительную, пусть и несколько языческую естественность сцены рушило одно: женщина, в отличие от юноши, не стонала, не закрывала глаз, то и дело устремляла холодный взор на луну. Это обращало простой акт плотской любви в ещё один ритуал, в котором она верховенствовала от начала и до конца. Это не околдовывало, как бывает с откровенными гравюрами и полотнами, а будило смутное беспокойство и желание скорее отвернуться, а то и отмыться. Вудфолл подтвердил мою мысль, с усмешкой заявив:

– Немало мужчин были бы не против обратиться подобным образом. Больше у юнца нет дороги обратно. С ним будут проблемы, даже если убить. Вот же чертовщина.

– Проблемы? – потерев веки, переспросил я, но тут же вспомнил: Ружу Полакин, по заверениям местных, уже сжигали. И всё же вот она, во плоти. – А впрочем, не объясняйте. Бедный юноша…

Но, говоря, я ловил себя на малодушной радости: ведь это не Бесик; не он неумолимо, с каждым движением нежных женских бёдер, с каждым протяжным стоном обращается в чудовище. Что же касается Бвальса… проклятье! Мне не нужно было задаваться вопросом «почему?». Его нрав, пылкие привязанности и столь же пылкие антипатии… я сомневался во многих тезисах Вудфолла, но один обрёл подтверждение: тьма, чем бы ни являлась, выбирала людей особого склада – гордых, горящих или сгорающих. До Рихтера она не добралась, а здесь нашла лазейку. «Стать лучше. Сильнее всех…»

Всё кончилось. Двое отстранились друг от друга и привели в порядок одежду. Женщина ласково погладила юношу по щеке, что-то шепнув, – кажется, напутствие, потому что Бвальс кивнул. И снова оба взмыли в небо. Луну прикрыли тучи. Я не удивился – ночное светило вполне могло устыдиться увиденного.

Вудфолл ожидал, что и другие вампиры явятся к воде, но когда спустя пятнадцать минут не явился никто, я предложил выдвинуться в «Копыто». Первой причиной моей спешки были опасения, что наше отсутствие опять привлечёт внимание хозяев постоялого двора, вторая лежала глубже и саднила болью бесчестного подозрения. Avvisatori уступил – он уже зевал во весь рот и едва ли горел желанием возобновлять охоту или слежку.

Ключ был у меня с собой, и мы беспрепятственно вернулись. Небо над городом оставалось тёмным и звёздным, разве что горизонт немного посветлел. Мы попрощались. Я подождал, пока стихнут шаги Вудфолла за стеной, – комната его рядом с моей, – зажёг свечу, создавая видимость, что работаю над записями, и снова вышел на улицу. Меня начал особенно нестерпимо бить озноб – видимо, сказывался недосып.

Мой путь был короток: ноги несли меня к Кровоточащей часовне, темневшей огромным, как длань Господа, силуэтом. У крыльца я увидел своих лошадей; мне показалось, что что-то с ними не так, но я не стал приближаться, равно как и искать Януша. Другое гнало меня вперёд; я спешил успокоить самого себя или же низвергнуть в отчаяние. Я пересёк площадь и оказался перед нужным мне маленьким, чистым, увитым каким-то растением домом. Здесь я ненадолго замер, глядя на горевшую в тёмном проёме окна свечу и гадая, что ещё увижу. В доме явно не спали.

Я приблизился к двери и занёс руку, но решимости постучать мне недостало. Тогда я медленно прошёл вдоль стены и остановился подле окна, вдохнул поглубже и наконец осторожно в него посмотрел. Мне казалось, я был хоть чуть-чуть готов. Но я не был.

Бесик стоял на коленях перед распятием и молился. Он мучительно горбился; казалось, сейчас замертво рухнет на пол; его не меньше, чем меня, била дрожь. Бледное, искажённое лицо его было всё окровавлено, как и руки, между которых он сжал крестик. Особенно обильно кровь текла с губ. Я развернулся и, едва держась на ногах, пошёл прочь.

На сей раз я приблизился к лошадям. Одна была мертва: всё-таки не выдержала поездку, а может, кто-то из недовольных моим присутствием горожан намеренно убил её. Я отступил, хотя вторая моя бедная клячонка перепуганно металась в упряжке и хрипела; ей не нравилась огромная лужа крови, натекавшая из-под разбитой головы первой. Ничего… это дело Януша, разберусь завтра. Пока оцепенелый разум просил об одном: скорее убраться. Казалось, если я не сделаю этого, то упаду без чувств. Такое я испытывал один раз в жизни.

Уходя, я заметил, что стены дома Господа снова кровоточат, и мазнул по ближайшему камню дрожащими пальцами. Вкус был солоноватый с железным оттенком – вкус горя и смертельного ужаса. Я прибавил шагу. Когда один-единственный раз я обернулся, свет в окне священника причинил мне почти физическую боль.

Я ничего не рассказал Вудфоллу и не взялся сразу писать сюда, ибо это была бы совсем иная по тону и содержанию запись. Я заставил себя лечь и проспал семь часов, как мертвец, без сновидений. Сегодня я не собираюсь никуда выходить, скажусь больным, пока снова не настанет ночь и я не сделаю то, что теперь представляется мне единственно верным, единственно необходимым. Жребий брошен. Я не могу иначе.

Об этом я сюда ещё напишу, пока же заканчиваю. Моя душа – а я окончательно отверг все учения, отрицающие существование души, – блуждает в темноте.

И темнота вокруг меня сгущается, хотя солнце достигло верхней точки.

10/13

Каменная Горка, «Копыто», 22 февраля, около двух часов пополуночи

Итак, моё обещание исполнено с лихвой, а моя душа… что ж, она всё так же блуждает в потёмках, но потёмки уже иного рода. Не случайно ведь сказано Авиценной: Maniae infinitae sunt species[47]. Какая овладела мной? Пока скажу одно: хотя в заголовке рука привычно вывела название постоялого двора, пишу я, находясь совсем в ином месте, и на чужой бумаге, чужим пером. Позже надеюсь исправить досадную, порождённую усталостью неточность, но ныне разум мой, ища успокоения, летит вперёд и ради этого – парадоксально! – возвращается на полдня назад.

Утро началось так, как я и наметил, – в бездействии. Но вскоре его прервали: стали объявляться посланцы с новостями. Выполняя свой долг, городские медики докладывали о новых занемогших; я даже про себя старался не называть несчастных укушенными. Одна была старуха, двое – подгулявшие молодые выпивохи, последняя – видавшая виды обитательница борделя. У всех я успел увидеть алые точки на шеях, но после короткого наблюдения следы исчезли. Мне нечем было утешить больных; я лишь делал им компрессы и давал успокоительные, от которых они засыпали и, возможно, умрут впоследствии – или уже умерли – менее мучительно. Как и в случае с девочкой и солдатом, признавать беспомощность было тяжело. Провожали меня с пустыми лицами, и пустота эта множилась в моей столь же опустошённой душе. Перед глазами то и дело возникала ночная картина: Бесик, молящийся с окровавленным ртом. Немой вопрос – Господу ли?.. – терзал меня.

Вудфолл, которого я встретил за трапезой, посматривал на меня настороженно, но не лез. Когда я осведомился о его планах, он сообщил, что будет писать заметки, а ввечеру наведается в бордель – «в отличие от вас, герр доктор, с личными целями». Возможно, он ждал, что я пристыжу его, и я это сделал, чем вызвал нескончаемый, впрочем, ничуть меня не впечатливший поток острот.

– А что продолжите делать вы? – уточнил Вудфолл на прощание. – Хандрить?..

– Моему возрасту это свойственно, – мрачно отшутился я. – Может, обернусь саваном и доползу до кладбища. Надо же гулять.

Avvisatori с любопытством прищурился, а потом вдруг заиграл бровями:

– Может, со мной на вечерний досуг? – Углы губ разъехались, и мой взгляд опять приковался к розоватому