Отравленные земли - Екатерина Звонцова

башенки на манер кошачьих ушей – всё призвано кричать о достатке, гостеприимстве и, конечно, просвещённости хозяев. Впрочем, сдержанная розовато-песочная отделка и вольготно расползшийся по стенам плющ придают особняку необъяснимое провинциальное очарование.

Все окна светились, а на крыльце, вытянувшись в струнки, ждали расфранченные лакеи и сама хозяйка дома, высокая, в противоположность мужу худосочная, в расшитом зелёными самоцветами платье. На камнях играло свечное пламя, а причёска – устаревший пышный фонтанж[40] – возвышалась над фрау Штигг почти на голову. Дама напоминала какую-то лесную волшебницу и, как оказалось, ждала именно нас; прочих гостей остались встречать только лакеи. Выслушав любезности, фрау Штигг защебетала молодым голосом, который не слишком вязался с увядшим лицом, и поскорее пригласила нас в щедро украшенный огромными, почти хофбургскими зеркалами холл. Сумерки уже сгущались, но обильный свечной свет немного рассеивал тревогу.

Ради знакомства со столичными гостями аптекарь собрал всё общество, которое считал приличным. Здесь были как мелкие аристократы, так и обеспеченные торговцы с жёнами; был кругленький болтливый почтмейстер; были несколько врачей, правда, без Капиевского, и затесался владелец жалкой, едва насчитывавшей два листа, газетёнки. Приехали ещё многие, с кем в месте менее диком меня вряд ли стали бы сводить; я даже не запомнил должностей и имён. Маркус на сборище не заглянул, и вообще чиновников можно было посчитать по пальцам: они, вероятно, пресытились рабочим общением с моей персоной. Зато среди гостей выделялись несколько молодых солдат приятной наружности. Вукасович отсутствовал и, как я с удивлением выяснил, вообще был «не охотник до балов, ханжа».

Знакомство состоялось – и, кстати, было не обременительным, довольно милым. Вудфолл и вовсе мгновенно попал в окружение прелестных девиц, для которых его выправка, простолюдинский загар, блеск глаз и лихие, но тонкие шуточки были что огонь для мотыльков. Юные создания увлекли и его, и прочих потенциальных кавалеров в самую просторную залу: там приглашённые музыканты играли что-то, что в столице звучало с полдюжины лет назад, но молодёжи, любившей танцы, вполне годилось. Я же остался с более почтенным обществом в аляповатом салоне, заставленном похожими на грустных осликов креслами и колченогими игровыми столами.

Удивительно, но говорили со мной не о том, чего я ожидал, – не о вампирах; тема мало у кого будила интерес. Спрашивали о столице: о тамошней моде, пикантных историях в высших кругах, популярных лошадиных и собачьих породах, театральных постановках, немало – о моих служебных делах. На главный и, видимо, спорный вопрос мужской половины собравшихся – действительно ли её величество по-прежнему куда главнее его величества – я без колебаний ответил утвердительно, и женщины восторжествовали. Я стал объяснять, какую роль в таком раскладе сыграла небезызвестная Sanctio Pragmatica[41]. Меня, окружив, слушали с нарастающим любопытством. Беседа проходила ровно, была не лишена приятности – уютная, нечопорная, разбавляемая смешками и фривольными замечаниями из разряда «Жена, значит, голова, а муж… он что же, шея?» Затем мы поговорили о припарках и моих исследованиях в области дозировки сулемы, ещё немного – о живописи… и, наконец, ко мне почти потеряли интерес. Многие гости разошлись к столам и заговорили о своём; другие начали играть в какое-то местное подобие марьяжа; третьи вышли подышать воздухом в расположенный на заднем дворе скромный садик. Меня какое-то время развлекал сам герр Штигг – занятными с его точки зрения медицинскими байками о пиявках и уринотерапии. Потом в прохладной столовой накрыли по-провинциальному обильный ужин, к которому присоединилась раскрасневшаяся, оживлённая танцами и флиртом молодёжь. Вудфолл казался до неприличия безмятежным, сиял разнеженным самодовольством. Я только усмехался про себя: быстро же он забыл собственные мрачные предупреждения и отдался трём бесхитростным эпикурейским заповедям: ede, bibi, lude[42].

– Ну и где же ваши тайны ночи? – спросил я, ненадолго задержав его рядом с собой.

– Всему, всему своё время, – отозвался он, не без восторга созерцая поверх моего плеча громадного зайца, окружённого красной капустой и тремя видами кнедликов.

Это была лишь одна из диковин; запечённые утки и рёбрышки на досках не уступали ей. Блюда, живописные, божественные, но по-моравски тяжёлые, очень странно соседствовали с золочёной посудой и тончайшим хрусталём бокалов, графинов и полоскательниц, с белоснежными скатертями и изумрудными дорожками. Несомненный парадокс провинции – тяга в знатных трапезах соединять разнузданность трактира и неуклюжий лоск дворца.

– Не думал, что вы такой адепт балов, – поддразнил Вудфолла я.

Он невозмутимо рассмеялся, откинув растрёпанную голову.

– Моя жизнь очень зыбка, доктор, как финансово, так и в целом. У меня бывают недели голода и дни, когда я не уверен, что завтра наступит. В отличие от… – благо он опустил презрительное «вас», – многих, я никогда не знал даже малейшей стабильности, да особо к ней и не стремился. Так что, осудите меня за низменные животные радости? – Он развязно схватил с блюда кнедлик и отправил в рот.

– Не осужу, – мирно уверил я, но всё же напомнил: – Не кичитесь и не заблуждайтесь. Если вы думаете, будто я не знал рисков и неудач…

– Знали, – с набитым ртом откликнулся avvisatori, заглотил кнедлик и понизил тон. – Я много о вас вызнал: и про то, как вас травили за веру, и про то, как из-за неё запретили преподавать, и про вспышки оспы, с которыми вы имели дело и в которых…

Он осёкся. Но я очень хорошо понял, о ком именно он чуть не сказал.

– Не будем об этом, хорошо? – Наверное, моё лицо изменилось, потому что Вудфолл вдруг сконфузился и поспешил скрыть это за усмешкой:

– А в целом, доктор, вряд ли обязательно постоянно рисковать жизнью, чтобы уметь ею наслаждаться. Вот вы умеете?

– Даже не знаю. В некоторой степени, но недостаточно, наверное…

– Учитесь! – назидательно откликнулся он и направился к своему месту, в гуще девиц и солдат. – Учиться никогда не поздно, всему. А по мне так обидно будет, например, погибнуть в бою, не отведав такой зайчатины.

Тут было не поспорить. Я рассмеялся, про себя невольно восхитившись этим подходом. Наслаждаюсь ли я жизнью или просто живу? Ещё один вопрос, который я никогда не ворошил. Поразительно, сколько вопросов всякие новые знакомцы – Петро Капиевский, Бесик, эта пародия на графа Сен-Жермена[43] – во мне будят на шестом десятке!

После трапезы, когда уже все собрались в одной зале и желающим подали кофе, хозяйка предложила в дополнение к разговорам неожиданное увеселение. По властному жесту её холёной руки одна из дочерей, худенькая и робкая, села за клавесин. Вторая – старше, намного красивее, с беспокойными пронзительными глазами дикого оленёнка – встала подле сестры, и все сразу примолкли. Как оказалось, София – так звали эту девушку, утянутую тугим корсетом, – славится чарующим, унаследованным от матери и даже ещё более прекрасным голосом. И она сочла большой честью спеть для нас. Вудфолл обаятельно ей заулыбался и подмигнул; я тоже не стал возражать. Пусть музыка не среди моих страстей, но, пожалуй, я немного по ней соскучился.

«Оленёнок» действительно спела, причём не на моравском, не на французском и даже не на какой-нибудь их кошмарной провинциальной смеси. Нет, под сводами залы звучал один из очень старых южно-немецких диалектов, где я понял только часть слов. Но я не мог не отметить: голосовые данные фройляйн Штигг, равно как и её свежее личико, достойны если и не венской, то пражской оперной сцены точно. О, это талант, несомненный талант.

Песня была выразительной и щемящей. Пока я слушал, мною овладела тоска, связанная не столько даже с мотивом, сколько с разбуженными мыслями – о доме, о Вене и о музыке. Вдруг вспомнился один эпизод: как совсем юный Готфрид впервые поставил меня, да и всех нас, перед фактом, что музыка – часть его жизни. Тогда он торжественно созвал семью в гостиную, уселся за инструмент, сообщил, что сейчас мы откроем его с новой стороны… и обрушил на наши головы нечто настолько тягомотное, напыщенное и невнятное, что большую часть «концерта» мы с Ламбертиной беспомощно переглядывались, Лизхен зевала в кружевной веер, а Мари и Гилберт, словно обезьянки, на пару корчили брату в спину рожи. Когда Готфрид закончил, мы ему поаплодировали, и жена даже нашла пару тёплых