Отравленные земли - Екатерина Звонцова

мне осталось описать на сегодня. Я снова набираюсь мужества и продолжаю.

Мы разбудили Капиевского. Вудфолл в присущей ему бесцеремонной манере вытряс из полусонного доктора обещание молчать о сегодняшней ночи, и мы скомканно распрощались. Мой новообретённый спутник хотел позавтракать; я его желания не разделял, но необходимость чем-то подкрепиться, хотя бы кофе, понимал. На всякий случай осмотревшись и не найдя во дворе никаких следов недавних треволнений, мы направились по ещё не проснувшейся улочке назад, к центру Каменной Горки.

Мы задержались на площади с часовней, которая сейчас почти не кровоточила – лишь приветливо играла на солнце медовым песчаником. Я в очередной раз полюбовался ею; Вудфолл, судя по поджавшимся губам, сделал какие-то выводы, о которых я не спросил. Мы пошли дальше, прислушиваясь и озираясь. Всё было мирно. А уже скоро заспанный хозяин двора, растолкав своего мальчишку и жену, обеспечивал нам трапезу. Но мы не успели приступить к завтраку – впрочем, как, полагаю, и многие в городке.

Вряд ли я когда-либо узнаю, кто разнёс весть, вернее, призыв, но кто-то его разнёс, и вот, сквозь открытую дверь мы с avvisatori увидели, как валит прочь народ. Мужчины, женщины, дети – все двигались в одном направлении, но для службы было рановато. Встревоженные, мы присоединились к толпе, теряясь в догадках: пожар, большая пьяная драка, а может, кто-нибудь пропал в ущельях? Что привлекло столько любопытных?

Вокруг галдели так, что я не разбирал ни слова. Тем более говорили в основном на местном; изредка в него вкраплялась немецкая речь, но и её искажали невозможные, ни на что не похожие диалектизмы. Потому я просто шёл, слушая, как дрожит земля, ощущая, как колеблется воздух, пронизанный необъяснимым напряжением. Это могло бы быть паломничество, мог бы быть крестный ход… но это было кое-что другое. Вскоре я узнал направление, по которому раньше только ездил. Горожане шли на кладбище.

Когда они достигли его, солдат, если те и стояли на страже, уже смели. Все, кто смог прийти, пришли, и наступали друг другу на пятки, и тесно жались, и грудились в гомонящую массу, сквозь которую мы с Вудфоллом старательно продирались, чтобы что-то понять, хотя мой спутник, кажется, и так многое понял. По крайней мере, в какой-то момент, нахмурившись и сжав мой рукав, он вкрадчиво шепнул:

– Не смейте вмешиваться, что бы ни увидели. Не сегодня.

Вскоре я понял суть предостережения и оценил его своевременность. Мне очень хотелось вмешаться; я до сих пор раскаиваюсь из-за того, что остался в стороне. Да, возможно, я пострадал бы, но… но как такое возможно в цивилизованном обществе? А впрочем, вспоминая услышанный ночью рассказ, слово это лучше забыть. Древний мир, мир реальный действительно вырвался наружу. Вырвался и бесчинствует.

…Когда мы пробрались вперёд, омерзительное действо уже началось. Горожане раскопали несколько могил и выложили тела в ряд на росистой траве. Я видел здесь солдата, видел несчастную принцессу, кожа которой уже пошла кое-где пятнами, видел тех, кого не знал, – четыре трупа… Крайней в ряду лежала она – я узнал её по белому платью с вышивкой и босым ножкам, по пышным сияющим волосам и не тронутому тлением лицу. Она была последней и казалась живой; даже на впалых щеках играл румянец, а яркие губы приоткрылись, будто в сладком сне. Когда я сказал об этом, Вудфолл равнодушно кивнул.

– Прежде чем лечь в гробы, они обмывают друг друга лунной водой… в следующую ночь это делает их ещё сильнее.

Дочь швеи единственная выглядела так пугающе противоестественно; прочие шестеро казались обычными трупами разной степени давности. Разложение выдавали и внешние изменения, и запах, и облепившие одно тело жирные светлые личинки. Но всё это не остановило, не вразумило никого.

Толпа сомкнулась, не пропуская кого-то из близких усопших. Отдалённые крики, мольбы и плач этих несчастных, не способных остановить надругательство, я явственно различал, и меня мутило от дикой нереалистичности происходящего. Не владея собой, я в запрещающем жесте простёр руку; Вудфолл резко, прежде чем кто-то бы обернулся, перехватил её и опустил, рыкнув: «Вы слышали?» А несколько дюжих мужчин – могильщиков или лесорубов – уже под одобрительный гвалт заносили топоры.

Один за другим трупы обезглавливали, потом протыкали кольями. Лязги лезвий и хрусты рёбер сопровождались радостными возгласами из толпы. Лица, напряжённо исказившиеся, временами скалившиеся, слились в многоглазое, многоротое чудовище, лишённое рассудка. Я не удивился, заметив в стороне доктора Капиевского и неподалёку – Вукасовича. Я видел даже Маркуса без парика – или похожего на него хорошо одетого человека. Возможно, я и обознался, ведь поблизости вообще не было знати, а если и была, то в задних рядах. Никто не вмешивался. И это безнаказанное бесчинство простого люда, который суть кровь и плоть любого народа, делало всё страшнее. Вудфолл не ошибся: зло заметало следы, изощрённо и виртуозно. Я опоздал.

– Анджей! Пожалуйста! Не надо, не…

Из толпы вылетела вдруг хорошо одетая девушка с барашками каштановых локонов, бросилась к телу белокурого Рихтера, но Лех, занёсший над юношей топор, не глядя отвесил ей затрещину. Девушка немного отлетела и упала навзничь; несколько пар рук схватили её за волосы и потащили назад, в гущу. «Шлюха! Нечистая!» – прошипел кто-то, и я снова услышал удар, но его сразу заглушили новый лязг топора и хруст шеи. К девушке на помощь ринулся Вукасович, а за ним и Капиевский; оба пропали в толпе.

В дикой картине, написанной кричащими красками на огромном полотне мёрзлой земли, не хватало одной фигуры; она, к моей тревоге, опаздывала. Я надеялся на её авторитет, на некие разумные аргументы и действия. Но, видя крепнущее возбуждение горожан, я быстро осознал, что и для здешнего священника, тем более такого робкого, молодого, слабого, вмешательство в кошмарное аутодафе будет чревато гибелью. Я стал молиться, чтобы он не явился вообще, но он пришёл, точнее, его буквально приволокли прихожане. Произошло это позже, когда среди всех цветов безумия самым ярким стал рыжий: тела сложили, чем-то облили, принесли поленьев и растопки и разожгли костёр.

Бесик Рушкевич, оставив своих мрачных спутников, продрался сквозь толпу рядом с нами и остолбенел. Я, сделав шаг навстречу, ухватил его за холодное, дрожащее запястье. Он тяжело дышал, с ужасом и отвращением глядя вперёд; ноздри его подёргивались, конечно же, реагируя на запах. Пока этот запах почему-то более всего напоминал даже не палёное, а печёное мясо, и в первый миг, уловив его, я почувствовал самое противоестественное, что мог почувствовать в этих обстоятельствах, – голод. Но тут же его сменила тошнота, с которой я тщетно боролся вот уже несколько минут.

– Что здесь происходит? – пробормотал Бесик. – Опять? Нет…

Я подумал, что, случись это день назад, да что там, полдня назад, я потребовал бы у священника использовать власть и остановить зверство или полез бы к горожанам сам вопреки всем предупреждениям. Теперь я не знал, чего и от кого требовать; оглушённый и потрясённый, я просто сжимал кулак. Я видел: тело дочери швеи, чужой принцессы, горит так же, как прочие, заполняя воздух горькой вонью жжёных волос. И разум в очередной раз спросил меня, не была ли минувшая ночь сном. Если так, то почему, почему я стою?

– Ваше пре… герр ван Свитен… – священник покачнулся, точно готовый упасть в обморок или на колени передо мной. – Пожалуйста, не дайте им… Они меня…

Я ничего не понял, а закончить Бесик не успел. Ему что-то крикнули, и он испуганно замотал головой. Я не разобрал, что ему сказали, но неожиданно, просто по тому, как стали повторять слова другие, как задвигалась расступающаяся толпа, как несколько человек перекрестились, догадался. Сердце упало, злость вскипела сильнее. Но я был беспомощен.

– Я не хочу, – выдохнул Рушкевич и закашлялся: ветер принёс дым, становящийся всё зловоннее и плотнее, в нашу сторону. – Я уже делал это, нет, нет, хватит… – Он закрылся рукавом. – Пожалуйста…

Я отвёл глаза. Тело солдата, лежавшее к нам ближе всех, всё никак не занималось – лишь в белокурых волосах плясали и потрескивали колкие оранжевые искры. Я стиснул зубы. Я ненавидел себя и стоявшего с невозмутимым видом, заложившего за спину руки Арнольда Вудфолла. Но я твёрдо