Отравленные земли - Екатерина Звонцова

сказал Рушкевичу:

– Лучше не спорьте. Мы не должны никого сейчас провоцировать. Идите.

И на моих глазах, на глазах просвещённого столичного медика и поборника суеверий, по моему негласному разрешению священник Кровоточащей часовни подошёл и благословил костёр, где сгорало то, что я должен был победить. Толпа-чудовище снова лихорадочно, злобно заликовала. Огонь, точно заколдованный, бодрее взметнулся к небу и охватил уже все трупы. Бесик отступил ко мне; голова поникла; опять подогнулись колени. Поддерживая его под руку, отводя падающие на бескровное лицо волосы, я постарался улыбнуться. У меня не вышло, и я, принимая предельно спокойный вид, сказал:

– Полно. Вы же обмолвились, что делали это раньше.

– Они никогда не сжигали детей. – Рушкевич схватил ртом побольше воздуха, но это не помогло, он продолжал дрожать. – Это жестоко. Глупо. Отвратительно. А после молитв они будут говорить мне о своих хороших поступках последних дней, о любви к ближним и Господу, благодарить меня за спасение их душ…

Его глаза блестели; я врал себе, что виной тому дым и вонь. Чем я мог его утешить? Пообещать, что императрица обо всём узнает и запретит подобные экзекуции?.. В ту же минуту я вдруг заметил: Арнольд Вудфолл пристально, мрачно смотрит на Бесика; смотрит так, что крепнет абсурдное желание закрыть его от взгляда и поинтересоваться, какого чёрта. Но я сделал другое – мирно, надеясь, что неприязнь мне почудилась, познакомил их:

– Герр Рушкевич, это герр Вудфолл, мой приятель. Его тоже крайне интересуют ваши суеверия, и он огромный… специалист в теме.

Они кивнули друг другу. Под очередным беззастенчивым взглядом сверху вниз Бесик ссутулился; блеклая приветливая улыбка его мгновенно увяла; он опять мотнул головой, прячась за волосами и чуть заметно от нас пятясь. Впрочем, avvisatori быстро потерял к нему интерес, отвернулся к костру и не отрывался от зрелища, пока всё не кончилось и толпа не начала расходиться. Горожане собирались на службу. На прощание священник сказал мне:

– Лучше не приходите сегодня. Я… утешу, укорю и успокою их как смогу.

Рушкевич был сейчас особенно плох; цвет кожи казался совсем нездоровым, сероватым, как у умирающего Рихтера. Под глазами темнели круги, голос и сами губы, сухие и обветренные, дрожали. Ему срочно нужно отсюда убираться, подумал я и даже не понял, что подразумеваю: кладбище или город. Сколько можно? Хватит. Хватит с него этих войн веры и разума, хватит experimentum crucis[34].

– Разумеется. Найду чем заняться. – Я кивнул и окинул взглядом костёл, лупоглазо таращившийся на пепелище ажурными окнами. Забавно, но он сразу показался – и продолжает казаться мне – каким-то придатком к городку, глиняным болванчиком. Вероятно, когда его строили, там предполагалось отпевать усопших. Функция так и осталась единственной, часовенка не отдаёт все прочие. Почему?..

– Доктор, вы в порядке? – Вопрос заставил меня вздрогнуть и очнуться.

– Конечно. – Поворачиваясь к Рушкевичу, я не сумел скрыть удивления. – Это ведь… – шутка звучала неважно, но я решил разбавить уныние, – не меня сегодня сожгли.

Вудфолл громко гоготнул и даже топнул, но Бесик ничуть не развеселился.

– Мне жаль, что вы это наблюдали. Знаю, мне нет прощения, я должен бы бороться…

Я наконец понял, к чему он ведёт, чего опасается, и поспешил развеять эти мысли:

– Не вы это придумали. И поверьте, никому не нужно, чтобы вас убили за неповиновение и паства осталась бы без вашей светлой головы. Я не упомяну в докладах, что вы что-то… – я поморщился, – благословляли, вы не понесёте наказания. Особенно учитывая, что вы обещали мне помогать. Не тревожьтесь.

– Вы не понимаете. – Он печально посмотрел мне в глаза. – Я уже наказан.

С этим я был согласен: жизнь здесь, да ещё под таким грузом, весьма походила на каторгу. И я в который раз пообещал себе, что для этого юноши она скоро кончится. Я буду очень настойчив и не приму отказа, если… когда придёт время возвращаться в Вену. Такие задатки и ум, такая открытая людям душа не должны пропадать во мраке.

– Поверьте, – я коснулся его плеча, – пока вы не сжигаете живых людей, всё в порядке. А сжигать живых вы не позволите.

Если, конечно, хватит сил и смелости, в чём я немного сомневался.

– Не позволю, – с тяжёлой решимостью кивнул он, хотя я не задавал ему вопроса. – Если попытаются, то пусть первым сожгут меня.

– Занятная мысль… – пробормотал Вудфолл и хмыкнул.

Я не стал его одёргивать, не хотел даже вникать в нелепые слова. Бесик же, погружающийся в невесёлые раздумья, кажется, вовсе ничего не слышал. Он ещё раз попрощался и поспешил прочь, к сидящей у ограды девушке с каштановыми кудрями. Он поднял её за руки, отряхнул и быстро благословил. Она кулаками, как ребёнок, вытерла слёзы. Они обменялись парой фраз – и вот она улыбнулась разбитыми губами, попыталась поцеловать Рушкевичу руку, но он не дал, а только сам поцеловал её в лоб. Ещё пара фраз – и Бесик, словно обугленный в своём чёрном одеянии, быстро растворился в толпе.

– Становится интереснее! – Вудфолл поднял указательный палец. – Чувствуете?

Я чувствовал только амбре горелых тел, невероятную усталость и дурноту, но не стал ничем из этого делиться. С avvisatori мы, почти не разговаривая, вернулись на постоялый двор и разошлись по комнатам для отдыха. Мой сон был недолгим; его быстро оборвали суматошные, жуткие, окрашенные огнём и кровью видения, и всё, что осталось, – проклиная белый свет, сесть за записи. Сейчас, глядя на рождённые моим пером строки, я задаюсь вопросом: смогу ли я отныне вообще когда-нибудь нормально спать?

8/13

Каменная Горка, «Копыто», 20 февраля, шесть часов пополудни

Должен признаться, не испытываю особых сожалений по поводу того, что прервал записи на три дня, хотя недавно обещал себе не пропускать ни одного. Увы, если бы я скрупулёзно расписал впечатления последнего времени, получилось бы просто объёмистое, мутное, ни о чём не говорящее повествование. Оно едва ли имело бы какую-то ценность, помимо научной, да и ту скорее для моих молодых коллег, чем для меня впоследствии.

Туда вошло бы немного прямой медицинской практики: за минувшие дни весь город выведал о моём приезде и стал пользоваться им, так что мне случилось и вправить несколько костей, и вынуть пару пуль, и даже помочь принять одни сложные роды с рассечением близнецов. Туда также вошла бы уйма «оккультных» проб, ошибок и формальностей вроде проверки воды и почвы, которую я провёл и которая ничего не подсказала. Разумеется, мне ещё придётся сесть за подобную писанину, когда настанет время бумаг официальных; ныне же я лишь обобщу всё, что представляет хоть какой-то личный интерес, а заодно оправдаю долгую тишину почти непрерывной занятостью. Я ведь действительно был занят.

Итак, после страшных и показательных событий на погосте Каменная Горка неожиданно окуталась благоденственной тишиной. Тишина эта проявила себя во всём, даже в погоде: ушли тучи, накануне казавшиеся нерассеиваемыми; солнце начало приятно, по-весеннему греть; изморозь по утрам очаровывала кристальной хрупкостью. Но, конечно же, погода была не главной переменой в городке; главным были спокойные лица, которые я видел, и мирные разговоры, которые слышал. Всё… кончилось? Я не смею озвучивать это, боясь спугнуть, но ничего неординарного не произошло ни вечером 17-го, ни ночью, ни следующим вечером и следующей ночью, ни ночью на 20-е, и более мне не сообщали ни об одном больном, слёгшем без видимых причин от истощения.

Я знаю это точно, так как уже при помощи Капиевского свёл знакомство с другими городскими врачами. Они оказались будто скроены по одному лекалу: приятные общительные люди с размытыми взглядами на происходящее, колеблющимися между мистицизмом и скепсисом. Конечно, ничего из услышанного от Вудфолла или увиденного воочию я до их сведения не довёл, а на исполненные любопытства вопросы ответил, что действительно прибыл разобраться в том, что за пределами региона окрестили «hysteria lamia»[35], и заодно составить представление о состоянии местной медицины, дабы впоследствии милостью императрицы принять меры по его