Отравленные земли - Екатерина Звонцова

боясь ещё как-то навредить, а Бесик медленно, с трудом, выпрямлял спину. Тишина сгущалась. Тревожась всё больше, я неотрывно наблюдал за ним. Он очень тяжело дышал и поджимал обескровленные губы; отведённой в сторону рукой тщетно искал хоть какую-то опору, шаря по воздуху.

– У вас… – я кивнул на его обожжённые ладони и опять удержался от вопроса, на который не имел права, – есть что-то ещё? Старая травма плечевого пояса, или рёбер, или…

– Да, вроде того, – отрывисто кивнул он.

«Откуда?..» Но и это осталось непроизнесённым.

– Простите, – повторил я. – Может, вам нужна помощь? Что-то неправильно срослось? Я могу посмотреть? У меня большой опыт в хир…

– Нет, что вы. – Он смахнул слёзы; во взгляд возвращалось мягкое спокойствие. – И это я должен извиняться. Вокруг меня слишком много людей в последние годы: я вообще побаиваюсь прикосновений, даже дружеских.

– Ах вот оно что. – Это я понимал, замечал подобное за старшей дочерью: в девичестве той не слишком нравились даже галантные поцелуи ручек от кавалеров. – Что ж, буду знать. Но, – я посерьёзнел, – обморок с вами случился ещё до того, как я вас поймал, верно? Это дурной симптом. Вам надо больше отдыхать.

Точно в подтверждение моих слов он опустил голову и принялся исступлённо тереть глаза, потом виски. Руки у него подрагивали.

– Да… пожалуй.

– Обещайте мне, – я вздохнул, борясь с непрошеной жалостью, – что хотя бы сегодняшнюю вечернюю службу проведёт за вас герр Хертц или герр Ондраш. А вы пораньше ляжете спать.

Он поднял глаза; я принял строгий вид. Похоже, Бесика это не впечатлило, потому что он опять слабо заулыбался. На ногах он пока держался, что утешало.

– Я подумаю. Благодарю. Мне действительно пора.

Он сам протянул мне руку, показывая, что его нетерпимость к прикосновениям всё же не тотальна, и покинул сторожку. Завершать работу мне предстояло в одиночку, и вскоре я окончательно убедился, что зря потратил время. Исследования не дали ничего, разве что неоднократно подтвердилась концепция Вудфолла о ранах на шее: кожа осматриваемых, несмотря на значительно изменившееся состояние, явно не хранила следов укусов. Впрочем, подтверждать подобное нужды не было, ибо я видел достаточно. В итоге меня взяла лютая досада, и сладить с ней никак не удалось. Оставалось только покориться и поискать иное поле медицинской деятельности.

Оставив трупы на попечение могильщиков и добравшись до выхода с кладбища, я задержался у ворот. Здесь стояли мрачные часовые, которые, уловив идущее от меня амбре, переглянулись. Один смачно плюнул на землю, второй постучал по ней штыком и перекрестился. Я мог понять их поведение, понимал также, что не вправе злиться, и как можно миролюбивее спросил:

– Не приходили сюда по мою душу?

Ближний малый, широкоплечий и с переломанным когда-то носом, покачал головой.

– Никак нет, ваше превосходительство. Священник вроде как пояснил, что вы орудуете во благо, хотя и трудно поверить, что мёртвых можно во благо тревожить.

Второй солдат, потоньше и пониже, со следами перенесённой в детстве оспы на впалых щеках, осторожно спросил:

– А что же, раз вы их поднимали, они сами-то снова не встанут?

Умилённый этой наивностью, я рассмеялся и покачал головой.

– Нет. И вообще всё это глупость. Мёртвые встают значительно реже, чем кажется.

«Но иногда…»

– А девчонка-то встала, так в городе говорят, – пробасил первый солдат. – Её видели. И ещё кого-то. Женщину с цветами в волосах и вроде как…

Они внезапно замялись. Один стал неловко сворачивать самокрутку; второй всё таращился на меня, потирая острый нос. Что они не договорили? Неожиданная мысль заставила меня, придав интонации побольше небрежности, уточнить:

– А ваш сослуживец… герр Бвальс… он, кстати, нашёлся?

Бумажка выпала у солдата из руки. Он опять переглянулся с товарищем – и теперь оба уставились на меня. Я всё понял, даже прежде чем прозвучало:

– Нет, ваше превосходительство, ищем.

Это они сказали хором и вроде бы спокойно; крупный солдат, кивнув на карету и Януша, ожидавшего поодаль, добавил:

– А вы, если закончили, лучше езжайте. Всё-таки… не нравится людям, когда на кладбище много живых шатается.

Крайне неумелая попытка прервать зашедший не в то русло разговор, но мне волей-неволей пришлось уступить. Я опасался, что стоит проявить характер – и Вукасович вовсе более не даст мне людей, наплевав на заверенный печатью Габсбургов приказ и чем-нибудь ловко отговорившись; настроение его скакало. Я кивнул и попрощался. Идя к экипажу, я спиной ощущал нервные взгляды солдат. Напоследок я услышал сдавленный шёпот:

– Смердит-то как… будто сам мертвяк.

Как ни неприятно, замечание было справедливым и ныне приобретает особую значимость, учитывая, что сегодня мне прислали настойчивое приглашение Штигги. Я не желал его принимать, но настоял получивший такое же Вудфолл. Ему до раздражения нравится фанфаронствовать и будить любопытство, но так и быть, я потворствую сегодня его мальчишеской прихоти и отработаю отвратительную повинность. Остаётся надеяться, что от запаха гнили я отмылся, и достать из глубин багажа если не парик, превратившийся, наверное, в облезлую коровью лепёшку, то хотя бы парижский парфюм.

Я напишу ещё вечером, если визит даст моему уму хоть какую-то пищу и не затянется. Но какая же все эти вечера vanitas vanitatum[38]!

9/13

Каменная Горка, «Копыто», 21 февраля, около десяти часов утра

Обстоятельства сложились так, что запись я вновь делаю, не понимая, на каком я свете. В любом случае я приложу все силы к тому, чтобы сохранить рассудок и упорядочить произошедшее как на бумаге, так и в голове. Может, после довольно долгого сна, который я себе позволил, избежать впадения в абсурд всё же удастся.

Начну с того, что, едва закончив вчерашний, более чем формальный отчёт, я быстро побрился, облачился в наиболее опрятную из привезённой одежды и облился французской мерзостью, с моей точки зрения смердящей посильнее покойников. Даже без парика, просто с расчёсанными, подвитыми и напудренными волосами, вид у меня от этих ухищрений сразу стал какой-то неестественный, будто я влез в чужую шкуру. А ведь примерно так, да ещё во внушительных бинетах[39], я годами являлся в Хофбург, таким отражался в серебряных зеркалах, таким присутствовал на балах, в университете, театрах и соборах. Мне никогда не нравились гардеробно-косметические излишества высшего общества, но я смирялся с ними, оправдывая тем, что свет, как и любой организм, функционирует по своим законам и имеет свой набор внешних признаков. А тут обилие непрактичных, чисто декоративных деталей, даже в отделке камзола и рубашки, вдруг показалось мне как никогда чуждым, смешным, и я, наклонив голову, даже смахнул часть пудры с волос в цирюльный таз. За этим занятием меня и застал Арнольд Вудфолл, представший в привычном облике, какой благоверная моя зовёт обыкновенно «оторви и брось». Единственное, что поменялось, – рубашку ему либо заштопали, либо он сменил её на запасную, да ещё причесался и почистил башмаки.

– Доктор, будьте осторожны, – с порога напутствовал он.

– О чём вы? – проворчал я, распрямляясь и отряхиваясь.

– Близится ночь… – туманно бросил Вудфолл, и мне захотелось хорошенько его стукнуть. – Она всегда несёт правду.

– Вы чего-то ждёте? – стараясь говорить мирно, уточнил я.

– Луна растёт. – Он всё так же юлил. Я будто голыми руками ловил угря или ещё какую-нибудь вёрткую рыбу. – Скоро многие уже не смогут скрываться.

Я вздохнул, отмахнулся и, кинув на себя последний раздосадованно-недоумённый взгляд в зеркало, последовал к выходу. Как ни странно, острый на язык avvisatori ничего не сказал ни про пудру, ни про запах духов, ни про кружевные манжеты, и скоро мы, сев в мою карету, отправились по указанному адресу.

Как я и ожидал, Штигги обосновались в центре, на улочке между Кровоточащей часовней и ратушной площадью. Дом у них более чем внушительный; на фоне других выглядит настоящим дворцом, хотя в Вене выглядел бы тем, чем и является, – безвкусным гнездом разбогатевшего бюргера, непонятно как получившего титул. Здесь же расписанный фресками фасад, золочёный герб над добротными резными дверями, высокая крыша, сторожащие её сфинксы и две островерхие