Отравленные земли - Екатерина Звонцова

явственнее всего пульс. И этот же человек своей гордыней, цинизмом и склонностью очаровывать и развращать всех, кто тянулся к нему, зародил во мне желание бороться ещё отчаяннее. Так что я многим обязан ему.

Окончив обучение, я вернулся в Каменную Горку. Мой предшественник был стар, завершал непростой труд по адаптации латинских текстов. Он угасал. Я знал, что, если стану его помощником и произведу хорошее впечатление, он подаст прошение о преемничестве. В городках вроде нашего назначения происходят обычно так, ведь из цивилизованных мест сюда едут неохотно. Два семинариста, как сейчас, невиданная редкость.

Часовня всё ещё не пускала меня под своды. Раз за разом ночью я являлся к ней – и отступал. Поначалу я не мог даже подняться по ступеням: меня отбрасывало, а стены особенно страшно кровоточили, не то оплакивая меня, не то страдая от причиняемой одним моим присутствием боли. Но через полмесяца я преодолел первую, затем – вторую ступень. К осени я смог взяться за ручку двери; я думал, всё позади. Но тут же мою ладонь обожгло, и вскоре она вся покрылась волдырями; то же произошло со второй рукой. Я продолжал приходить каждую ночь. В конце концов надо мной вновь сжалились. Я попал на утреннюю службу впервые за много лет.

Всё то время, искупая зло, которое совершил и, возможно, ещё совершу, я немного практиковал как врач. Теперь же я решился поговорить со священником. Отец Кржевиц проявил невероятную доброту; его даже не удивило моё желание принять сан – как раз умерла моя бедная мать, и он решил, что я горюю и отягощён страхом смерти. Я стал помогать ему, потом сменил – и остаюсь на посту, несмотря на скверну, что владеет мной. Если бы хоть кто-то узнал… вампир-священник в Кровоточащей часовне. Я никогда не поверил бы.

Вы спросите, кто становится моими несчастными жертвами в часы, когда я не владею собой? Я отвечу то, что вас испугает и заставит усомниться в моём чистосердечии. Но почти каждый месяц – да, именно так! – меня спасала Ружа Полакин, бедная молодая женщина, которую первой увидели пьющей кровь. Мы были знакомы с детства; я любил её как старшую сестру, потом – как большее. Я бежал в Прагу не только от своих страхов, но и от этих чувств. Когда я вернулся, её уже отдали замуж, но близость наших душ не исчезла. У меня не было друга преданнее. У меня вообще не было больше друзей.

Ружа раскрыла мою тайну в страшную ночь. Снова скверна рвалась из меня, исказила мой облик, как сейчас, и я, истерзанный пустой борьбой, шёл по безлюдной улице. Я очень хотел умереть и понимал, что брошусь на первого, кого увижу, – или, достигнув окраины города, наконец сигану в реку. Но я не успел. У рынка я увидел мальчика примерно того возраста, в котором мне открылась правда. Он потерялся, был испуган и сам ринулся ко мне с мольбой о помощи. То, что в ту минуту во мне кипело, не поддавалось молитвам и доводам. Я схватил его за руки; я был одержим как никогда, но тут посмотрел в его глаза. Они… были, наверное, как мои собственные в миг первого убийства, убийства всего-то птицы. И я поборол себя. Почти все вампиры, даже полукровки, обладают способностью к гипнотизму, хотя у меня она действует лишь на детей и животных. Я усыпил мальчика и хорошенько к нему присмотрелся. Это был Карлуш, Ружин младший брат.

Путь был страшен. Я держал на руках это маленькое тело и чувствовал всем существом биение сердца. «На что похожа кровь детей?», – думало чудовище, и я содрогался. Наконец я постучал в Ружину дверь, и она сама отворила мне – Константин, её супруг, ещё не вернулся с охоты; видимо, заночевал в лесу. Я объяснил, что Карлуш заблудился, а я случайно нашёл его. Я держался в тени, прятал лицо за воротником. Ружа видела только мои глаза, но, наверное, и в них что-то горело, я ведь уже едва стоял от боли. Вы не представляете, на что похожа жажда чужой крови, доктор. Это не голод. Это сродни тому, что ваша собственная кровь обращается в смешанную с песком землю; вы весь – ком сухой бесплодной земли, а каждый шаг или вздох – удар кирки, раскалывающий вас надвое.

«Ты бледный, – сказала Ружа. – Зайди, погрейся, я напою тебя молоком». Я не хотел, я боялся не совладать с собой, но она затащила меня в комнату и наконец увидела отчётливо. Она не закричала. Она была очень храброй, моя Ружа.

Я сдался её мольбам. Я рассказал ей самое важное в своей истории, уверил, что обычно не опасен, и пообещал более никогда не тревожить… но неожиданно она подняла рукав и протянула мне запястье. Она сказала: «Я верю». Сказала: «Ты меня не обидишь». Сказала: «Это меньшее из возможных зол». И воля изменила мне.

Так повторялось каждый месяц. После моих укусов Ружа спала дольше обычного и чувствовала себя вялой. Я внимательно за ней наблюдал, но она не собиралась болеть или умирать. Напротив, после такого сна она небывало хорошела, в шутку сравнивая его с чудодейственными зельями и молодильными яблоками. А ещё она хранила мой секрет, и мне тоже стало чуть легче с ним жить. Но тревожное раскаяние мучило меня.

В последний раз, этой зимой, я решился избавить её от «кровавой повинности» и всячески избегал. Благо и она реже бывала на службах; их с Константином наняли для предпраздничной работы: его в конюшнях, а её – в кладовых ратуши. Всё шло хорошо, но в ночь полнолуния я задержался в церкви, и луна застала меня на ступенях. Свет принёс привычную боль; я упал на колени, думая о том, что не могу, больше так не могу… Здесь Ружа нашла меня и, как обычно, дала руку. Я с собой не справился, но потом попросил, нет, велел отступиться. Я не мог истязать её вечно, я уже ненавидел сам себя. «Сколько же ещё тебе бороться с тьмой?» – грустно спросила она. Так мы и расстались, а потом… спустя полтора дня она умерла. Поначалу я винил себя, но моего укуса на запястье не было видно, а вот на шее… на шее остались следы, мне не принадлежавшие, такие глубокие, что казались чёрными. Кровь из них, к слову, сочилась жидкая, тоже едва ли не чёрная; это удивило и доктора Капиевского; он наверняка об этом упоминал. Я вообще не понимаю, что это.

Уже мёртвая, Ружа появилась в городе и совершила несколько убийств. На моих глазах её тело обезглавили и сожгли, но она вернулась, возвращается снова и снова. Я не знаю, что произошло с ней, но клянусь, доктор, я причинял ей не то зло, которое смогло бы её погубить. По крайней мере… я верю в это. Если я ошибаюсь, мне незачем жить».

Бесик закончил, и мы какое-то время молчали. Он смотрел перед собой; крест уже был на его шее. Я чувствовал: металл не перестаёт жечь. Трудно сказать, чем диктовалось это эмпатическое ощущение; ещё недавно оно показалось бы мне чушью. Но сейчас я знал, что прав; что священнику, пришедшему отчасти в себя, всё равно больно. Не так ли средневековые монахи, укрепляя дух и усмиряя плоть, стегали себя плетьми? Мне было невероятно жаль Бесика, но я не решался на утешения, вряд ли он желал их. Так что в ответ на горячую грустную исповедь я лишь вкратце пересказал то, что слышал от Вудфолла. Бесик утомлённо, без удивления кивнул.

– Это почти повторяет слова моего приятеля; он в красках рассказывал о рассветах мертвецов; многие считают, один из самых великих случился незадолго до Ночной атаки[53] Цепеша. Тогда жертв были тысячи. Но боже, если бы я знал, что делать, если бы…

– Мы поймём, – мягко успокоил его я. – Поверьте, когда где-то собирается хотя бы три светлых головы, которые знают достаточно о каком-то явлении, явление уже не останется безнаказанным. Может быть, вы слышали…

И не знаю, зачем, я процитировал ему народную потешку, довольно популярную в Англии и добравшуюся уже дальше. Глупые строчки о трёх мудрецах в одном тазу, родом откуда-то из Готэма[54]. Бесик засмеялся, и я засмеялся в ответ, но тут же