Моя жизнь. Записки суфражистки - Эммелин Панкхёрст

возмущению. Арестуйте меня, если смеете, но если вы осмелитесь, говорю вам, что пока те, кто подстрекал в Ульстере к вооруженному восстанию и убийствам, будут находиться на свободе, вам не удастся держать меня в тюрьме. Пока мужчины-мятежники – и избиратели – находятся на свободе, до тех пор мы не станем сидеть в тюрьме, – все равно, в первом разряде или не в первом».

Предлагаю читателям, среди которых, несомненно, найдутся шокированные этим моим откровенным заявлением, поставить себя на место женщин, годами всецело отдававшихся неустанной работе для завоевания политической свободы женщин, успевших убедить и привлечь на свою сторону столь значительную часть избирателей, что, будь Палата Общин независимым учреждением, мы завоевали бы эту свободу уже давно, видевших, что этой свободы они лишены только благодаря предательству и злоупотреблению властью. Предлагаю вам подумать о том, что в своей агитации мы прибегали лишь к мирным средствам, пока не убедились, что они ни к чему не приводят, и потом в течение ряда лет применяли самую мягкую форму милитантства, пока над нами не стал издеваться кабинет министров и не сказал нам, что даст нам избирательное право только тогда, когда мы станем прибегать к насильственным мерам, пускавшимся в ход мужчинами в их агитации за избирательную реформу. После этого мы прибегли к более резкому милитантству, но даже оно, в сравнении с милитантством мужчин во время схваток труда с капиталом, не может быть признано насильственным. Во время всех этих стадий нашей агитации нас карали с величайшей суровостью, сажали в тюрьмы как уголовных преступников, а в последние годы мучили и пытали, как ни в одной цивилизованной стране уже целое столетие не пытают уголовных преступников. И в течение всех этих лет мы видели разорительные стачки, причинявшие страдания и сеявшие смерть, не говоря уже о колоссальных экономических убытках, и ни разу мы не видели, чтобы хоть один руководитель стачки был наказан так, как нас карали. Мы, получавшие девятимесячное заключение в тюрьме за возбуждение женщин к возмущению, видели, как освобожден был правительством после 2 месяцев заключения рабочий вождь, старавшийся вызвать бунт солдат. А теперь перед нами встала угроза гражданской войны, теперь мы ежедневно читаем в газетах отчеты о речах, в тысячу раз более зажигательных, чем какая-либо из речей, нами произносившихся. Мы слышим, как выдающиеся члены парламента открыто заявляют, что в случае принятия гомруля, Ульстер восстанет и будет прав. Ни один из этих людей не арестован. Напротив, им рукоплещут. Лорд Селборн, один из суровейших наших критиков, указывая на то, что ульстерцы вооружаются и обучаются военному строю, публично заявил: «Способ, который избрали ульстерцы для того, чтобы показать глубину их убеждения и силу их чувств, поразит воображение всей страны». Но лорда Селборна не арестовали. Не арестовали также и мятежных офицеров, отказавшихся от командировок в Ульстер, где им предстояло выступить против лиц, фактически подготовлявших гражданскую войну.

Что же все это значит? Почему приветствуется кровопролитное милитантство мужчин, а тюремным заключением и ужасами насильственного питания карается символическое милитантство женщин? Это просто объясняется тем, что мужской двойной кодекс половой морали, в силу которого жертвы сластолюбия мужчин признаются отверженными, тогда как сами мужчины избегают всякого общественного порицания, фактически господствует во всех сферах общественной жизни. Мужчины создают кодекс морали и хотят, чтобы женщины признавали его. Они признают, что мужчины поступают правильно и имеют на это право, если борются за свою свободу и свои права, но не имеют на это право поступающие таким же образом женщины. [2]

Мужчины решили, что для них является позорным и малодушным оставаться спокойными и безмолвными, когда тиранические правители налагают на них цепи рабства, но для женщин это совсем не позорно, а, напротив, почетно. Но суфражистки решительно и целиком отвергают эту двойную мораль. Если мужчины поступают правильно, борясь за свою свободу, – и Бог знает, что представляло бы ныне собой человечество, если бы они с незапамятных времен не боролись за свободу, – то не менее правильно поступают и женщины, которые борются за свободу свою и своих детей, которых они рождают.

Глава IV

Я призывала женщин последовать за мной и бить правительство нападением на ту единственную вещь, о которой все правительства заботятся больше всего, – на собственность. И мой призыв встретил немедленный отклик. Уже через несколько дней газеты гремели об атаках, произведенных на почтовые ящики в Лондоне, Ливерпуле, Бирмингеме, Бристоле и полдюжины других городов. В некоторых случаях ящики, будучи открываемы почтальонами, таинственно воспламенялись; в других письма безнадежно портились при помощи едких кислот; в третьих – нельзя было прочесть адреса, запачканные черной краской. В общем насчитывали около 5000 совершенно испорченных писем и много тысяч таких, доставка которых была значительно замедлена.

Эта демонстрация протеста была нами предпринята в полном сознании ее серьезности, но мы чувствовали, что следует сделать нечто более резкое, чтобы уничтожить равнодушие английских мужчин к страданиям женщин, угнетаемых несправедливыми законами. Как мы указали, письма, как они ни драгоценны, менее ценны, чем человеческая жизнь. Это живо почувствовали широкие круги при крушении «Титаника». Навеки погибли письма и различные ценности, но эта потеря была забыта перед лицом гораздо более ужасной утраты множества человеческих жизней. И потому, в стремлении привлечь внимание к более важным преступлениям против человеческих существ, мы продолжали свое сжигание писем.

Только в немногих случаях удалось захватить виновниц, и одна из арестованных женщин оказалась беспомощной калекой, не способной ходить и прикованной к креслу. Ее приговорили к 8-месячному заключению в первом разряде; она начала упорную голодовку, и ее подвергли с необычной грубостью насильственному кормлению, причем тюремный врач умышленно сломал ей один зуб, чтобы просунуть трубку. При всей своей слабости парализованная девушка продолжала голодовку и борьбу с тюремными правилами, и скоро ее пришлось выпустить. Чрезвычайно строгие приговоры, полученные другими разрушительницами и поджигательницами почтовых ящиков, не были приведены в исполнение, поскольку все они прибегли к голодовке, и потому их пришлось очень скоро освободить.

Показав правительству, что мы не шутили, объявив ему партизанскую войну и решительный отказ спокойно оставаться в тюрьмах, мы провозгласили временную приостановку военных действий, чтобы правительство имело полную возможность выполнить свои обязательства по отношению к поправке о праве голоса женщин к биллю об избирательной реформе. Мы ни на одну минуту не верили, чтобы Асквит захотел сдержать свое слово. Мы знали, что он нарушит его, если сможет, но были некоторые шансы, что это не окажется для него возможным. Впрочем, главной причиной для объявления перемирия была уверенность, что премьер найдет способ уклониться от исполнения своего обещания, и мы решили, что