Моя жизнь. Записки суфражистки - Эммелин Панкхёрст

уничтожено. 31 января было выжжено кислотой значительное количество лужаек для игры в паттинг; 7 и 8 февраля были срезаны в различных местах телеграфные и телефонные проволоки, так что на несколько часов оказалось прерванным всякое сообщение между Лондоном и Глазго; спустя немного дней были выбиты стекла в лучших лондонских клубах, а также в оранжереях для орхидей в Кью, благодаря чему от мороза погибли весьма ценные растения. Было совершено вторжение в залу драгоценностей в Тауэр и разбита одна витрина. Были посещены резиденция принца Кристиана и дворец Ламбет, жилище архиепископа Кентерберийского, причем были выбиты стекла. До основания оказался сожженным 12 февраля увеселительный домик в Реджент-Парке, а 18 февраля летний дом, строившийся в Уолтоне для Ллойд-Джорджа, был частью разрушен от взрыва бомбы, разорвавшейся рано утром перед приходом рабочих. Найденные вблизи дома булавка для шляпы и шпильки – вместе с тем фактом, что приняты были предосторожности не подвергнуть опасности людей, – навели полицию на мысль, что покушение произведено женщинами – врагами Ллойд-Джорджа. Через четыре дня меня арестовали и доставили в полицейский суд в Эпсоме, где мне было предъявлено обвинение в «руководстве и поощрении» лиц, произведших покушение. Отпущенная на ночь на поруки, я на другой день явилась в суд, где дело подробно было рассмотрено. Были оглашены мои речи – одна, произнесенная 22 января на митинге, в которой я вызывала волонтерок для участия вместе со мной в особом предприятии, и другая, произнесенная на другой день после взрыва, в которой я публично принимала ответственность за все милитантские акты, совершенные раньше, и даже за происшедшее в Уолтоне. Процедура кончилась назначением процесса в майскую сессию суда присяжных в Гильдфорде. Допущено было оставление под поручительство на свободе, но под условием, что я дам обычное обязательство воздерживаться от всякого милитантства или подстрекательства к милитантству.

Я потребовала передачи дела для более быстрого его рассмотрения в уже начавшуюся сессию. Я вполне готова, сказала я, дать обязательство на короткое время, – на неделю или на две недели, но я, безусловно, не могу согласиться дать его на более продолжительный срок, ввиду того, что в марте открывается новая сессия парламента, в которой будут обсуждаться вопросы, затрагивающие жизненные интересы женщин. Требование это было отвергнуто, и последовало распоряжение об отправке меня в Холлоуэйскую тюрьму. Я предупредила судью, что немедленно же начну голодовку, и сказала, что, если вообще переживу лето, то на суд явится умирающая женщина.

Прибыв в Холлоуэй, я привела в исполнение свое намерение, но уже через 24 часа узнала, что власти распорядились назначить суд надо мной на 1 апреля вместо конца июня, и в центральном уголовном суде вместо Гильдфордского суда, как предполагалось сначала. Тогда я согласилась дать требуемое обязательство и немедленно была освобождена на поруки.

Глава V

Когда я вошла в эту памятную среду 2 апреля 1913 г. в зал суда Олд-Бэли, где меня должны были судить за подстрекательство к уголовному преступлению, зал был переполнен женщинами. Громадная толпа женщин, не могущих достать билеты для входа, оставалась на улицах внизу, в течение часов ожидая вестей о ходе процесса. Большое количество сыщиков и полицейских были расставлены в здании суда и около него. Я не могла догадаться, почему сочтено было необходимым держать наготове такую массу полиции, ибо не представляла себе в эту пору, каким ужасом наполнила власти новая фаза милитантского движения.

В качестве правительственных обвинителей явились мистер Бодкин и мистер Трэверс Гемфри, а я сама вела защиту с помощью моего адвоката мистера Маршалла. По прочтении обвинительного акта я заявила о своей невиновности – не потому, чтобы желала избегнуть ответственности за взрыв, – я уже взяла на себя эту ответственность, – а потому, что обвиняли меня «в злостном и преступном» подстрекательстве женщин. То, что я сделала, не было преступно по своей цели, совсем напротив. Поэтому я не могла признать своей вины.

Мистер Бодкин начал свою речь объяснением смысла «Акта о злонамеренном повреждении собственности» 1861 года, на основании которого я обвинялась, и после описания взрыва, повредившего дом Ллойд-Джорджа в Уолтоне, сказал, что я обвиняюсь в соучастии в подготовке преступления. Не предполагается, заявил он, что я присутствовала при совершении преступления, но мне ставится в вину, что я подстрекала и настраивала, давала советы и наставляла женщин, оставшихся необнаруженными, выполнить это преступление. Присяжным предстоит решить, на основании представленных данных, не указывают ли факты самым очевидным образом на то, что женщины, должно быть две, совершившие преступление, являются членами Женского социально-политического союза, правление которого помещается в Кингсуэй в Лондоне и главою которого, вдохновительницей и признанным вождем является обвиняемая.

Затем последовало подробное описание взрыва дома Ллойд-Джорджа. По словам Бодкина, было очевидно из злобных отзывов обвиняемой о Ллойд-Джордже, что этот акт был задуман лично против него. Обвинитель предъявил частное письмо, написанное мной одному другу, в котором я защищала милитантство и говорила, что оно не только стало долгом, но при данных обстоятельствах сделалось политической необходимостью. Мистер Бодкин сказал:

«Подобного рода письмо весьма ясно доказывает разные вещи. Оно доказывает, что она является лидером. Оно доказывает ее влияние на впечатлительность членов организации. Оно показывает, что, по ее мнению, милитантство может быть приостановлено на время, чтобы потом, при других условиях, разразиться над обществом. И, наконец, оно доказывает, что любое лицо или любая женщина, желающие заняться милитантством, которое представляет собой лишь живописное выражение, покрывающее совершение преступлений против общества, должны взаимодействовать с ней – и с ней одной – словесно или письменно. Это прокламация, разосланная членам организации. Смысл письма сводится к следующему: «Если мы не получим того, чего хотим, ответственны за это будут правительство и его члены, и нашими выходками они будут вынуждены дать нам то, что нам нужно».

Были прочтены многочисленные отрывки из моих речей, произнесенных в январе и в феврале, и из последней речи, произнесенной как раз перед арестом в Челси. Но еще до этого чтения я сказала:

«Я хочу заявить здесь протест против полицейских отчетов о моих речах. Они были мне представлены, и единственный отчет, какой я признаю, это отчет кардиффского журналиста, вызванного в качестве свидетеля. Он дал довольно точный отчет о сказанном мной в этом городе. Полицейские отчеты я отвергаю. Они отличаются грубой неточностью, невежественностью и безграмотностью и во многих отношениях дают совершенно неверное представление о сказанном мной».

Вслед за тем были допрошены свидетели: извозчик, услышавший взрыв и сообщивший о нем; нарядчик на постройке поврежденного дома, приведший размер убытков и описавший взрывчатые вещества и прочее, обнаруженные в нижнем этаже; несколько полицейских, рассказавших о найденных булавках и женской резиновой галоше и т. д.