Моя жизнь. Записки суфражистки - Эммелин Панкхёрст

сказать на это, и доктора подтвердят мои слова: я была освобождена потому, что если б оставалась в тюрьме еще несколько дней, то меня не было бы уже в живых.

Я знаю, что представляет собой эта пытка, ибо прошла через нее. Некоторые женщины и сейчас подвергаются ей, подвергаются ей дважды в день. Подумайте об этом, милорд, дважды в день идет эта борьба. Дважды в день слабая женщина сопротивляется подавляющей силе, борется до тех пор, пока в состоянии это делать; борется против женщин и даже против мужчин… Вчера в Палате Общин обсуждалась новая мера или, вернее, добавочное наказание. Разве это не странно, что законов, которых было достаточно для того, чтобы сдерживать мужчин на протяжении всей истории нашей страны, оказывается недостаточно, чтобы сдерживать женщин – порядочных, заслуживающих уважения женщин?

Женщинам, представительницей которых я являюсь, женщинам, которые, откликаясь на мое подстрекательство, шли на эти ужасные последствия, нарушат законы, – им хочу я сказать, что я не изменю им, но пойду навстречу всем ужасам, и я знаю, что они будут продолжать борьбу, останусь ли я в живых uли умру.

Наше движение не остановится, оно будет становиться все шире, пока мы не получим гражданских прав, какими обладают женщины в наших колониях, каких они требуют по всему цивилизованному миру.

Вот все, что я хотела сказать».

Судья, объявляя приговор, произнес: «Мой долг, мистрисс Эммелин Панкхёрст, и весьма тягостный долг, произнести приговор, по моему мнению, вполне справедливый и уместный, за преступление, в котором вы признаны виновной, причем мной принято во внимание заявление присяжных о снисхождении. Я вполне признаю, как я уже сказал, отсутствие у вас тех эгоистических побуждений, какие обычны для большинства преступников, но хотя вы закрываете глаза на это, не могу не указать вам, что преступление ваше не только серьезное, но, в разрез с вашими мотивами, безнравственно. Оно безнравственно потому, что не только ведет к уничтожению собственности лиц, которые не причинили вам никакого зла, но и потому, что вопреки вашим расчетам может подвергнуть других людей опасности быть изувеченными или даже убитыми. Оно безнравственно потому, что вы соблазняете и соблазнили других людей – молодых женщин, может быть, – совершать подобные преступления с риском погубить самих себя. Оно безнравственно, наконец, и потому, что вы сами не сможете его одобрить, если только подумаете хорошенько.

Вы подаете пример другим лицам, у которых могут быть другие неудовлетворенные законные запросы и которые могут ухватиться для удовлетворения их за вашу аргументацию и пытаться достичь своей цели посягательством на собственность, если не на жизнь, третьих лиц. Я знаю, к несчастью, что вы не отнесетесь с вниманием к моим словам. Я лишь прошу вас поразмыслить об этом».

«Я уже размышляла об этом», – возразила я.

«Поразмыслите, хотя бы немного, и поразмыслите хладнокровно. Я лишь могу сказать, что хотя приговор, который я произнесу, должен быть суровым, должен соответствовать серьезности преступления, в котором вы признаны виновной, – если только сознаете зло, вами творимое, и ошибку, вами делаемую, и попытаетесь исправить содеянное, употребив свое влияние в должном направлении, – я первый все усилия свои направлю для того, чтобы добиться смягчения своего приговора.

Я не могу и не хочу признавать ваше преступление обыкновенным. Оно не обычно. Оно в высшей степени серьезно и, что бы вы о нем ни думали, оно безнравственно. Я принял во внимание указание присяжных о снисхождении. Вы сами упомянули максимальное наказание, предусмотренное законом для этого преступления. Минимальное наказание, какое я могу вам назначить, это три года каторжных работ».

Едва приговор был произнесен, как сразу нарушилась напряженная тишина, царствовавшая в суде во все время процесса, и разразилась настоящая буря. Сперва-то был просто смущенный и возмущенный ропот публики: «Позор! Позор!» Затем ропот сменился громкими и негодующими криками, с галерей и внизу в зале раздался неумолчный хор: «Позор! Позор!» Женщины вскочили со своих мест, некоторые даже вскочили на стулья, крича изо всех сил: «Позор, позор!», когда меня уводили под конвоем двух надзирательниц. «Держите высоко наше знамя!» – крикнул женский голос, и хором раздалось в ответ: «Мы будем держать!», «Браво!», «Трижды да здравствует мистрисс Панкхёрст!»

Впоследствии я узнала, что шум и смятение продолжались еще несколько минут после того, как меня увели, причем судья и полиция были бессильны восстановить порядок. После того женщины стали выходить с пением женской «марсельезы».

В три часа, когда меня выводили из здания суда через боковой выход на Ньюгэт-Стрит, я увидела толпу женщин, собравшихся, чтобы приветствовать меня. В сопровождении двух надзирательниц меня отправили в карете в Холлоуэй, где меня ожидала голодовка. Десятки женщин последовали за нами в таксомоторах, и когда я прибыла к воротам тюрьмы, здесь снова произошла демонстрация протеста, и снова встретили меня приветствия.

Глава VI

Тюрьма стала для нас полем битвы с того времени, как мы торжественно решили, что принципиально мы не станем подчиняться правилам, обязательным для обыкновенных уголовных преступников. Но входя в Холлоуэйскую тюрьму в этот апрельский день 1913 года, я отчетливо сознавала, что мне предстоит пережить гораздо более продолжительную борьбу, чем до сих пор приходилось переживать какой-либо из суфражисток-милитанток. Я уже описала голодовку, это ужасное оружие, которым мы неоднократно разбивали наши тюремные затворы. Правительство, не зная, как ему сладить с участницами голодовок и выйти из положения, которое так скандально дискредитировало законы Англии, прибегло к мере, несомненно, самой жестокой из тех, какие когда-либо были предложены современному парламенту.

В марте, когда я еще ждала суда, министром внутренних дел Реджинальдом Маккенна был внесен в Палату Общин билль, имеющий целью сломить голодовки. Этот проект, ныне общеизвестный под названием «Игра в кошку и мышку», устанавливал, что если тюремные врачи удостоверяют, что объявившей голодовку заключенной суфражистке (закон открыто имел в виду только суфражисток), грозит смерть, то может последовать распоряжение о временном ее освобождении для восстановления сил, позволяющего ей закончить отбывание наказания. Будучи освобождена, она все же остается узницей, пациентом или жертвой, – называйте, как хотите, – состоящей под постоянным надзором полиции. Согласно законопроекту, заключенная освобождается на определенное число дней, по истечении этого срока она сама должна вернуться в тюрьму. В законе говорилось следующее:

«Срок временного освобождения может быть, с согласия министра, продлен по просьбе заключенной, заявившей, что состояние ее здоровья не позволяет ей вернуться в тюрьму. Если такая просьба будет представлена, заключенная, в случае надобности, должна согласиться на медицинское освидетельствование врачом вышеупомянутой тюрьмы или другим врачом-практиком, назначенным министром.

Заключенная должна сообщить начальнику столичной полиции свое местожительство до освобождения. Она не имеет права менять это местожительство, не сообщив о том письменно за сутки начальнику полиции и не указав