Моя жизнь. Записки суфражистки - Эммелин Панкхёрст

Потом они стали несколько хладнокровнее, но все же с ужасом взирают на такое воздержание от пищи и воды.

Когда к концу третьего дня моей первой голодовки с отказом от воды меня отправили домой, я была больна желтухой, от которой никогда не могла вполне оправиться. Мое здоровье было в таком состоянии, что тюремные власти около месяца не делали попытки вновь арестовать меня. 13 июля я почувствовала себя достаточно сильной для того, чтобы еще раз протестовать против ненавистного закона «кошка и мышки», и вместе с мисс Энни Кенни, которая тоже «по медицинским соображениям» находилась на свободе, отправилась на митинг в Лондонском Павильоне. По окончании митинга, на котором тюремное отпускное свидетельство мисс Кенни было продано с аукциона за 12 фунтов, мы впервые сделали попытку к открытому бегству, впоследствии часто нам удававшуюся. Мисс Кенни объявила с платформы, что мы открыто покинем зал, а затем спокойно спустилась вниз и смешалась с аудиторией. Полиция кинулась сюда и завязалась отчаянная борьба, закончившаяся ее пленением. Другие сыщики и полицейские поспешили к боковому выходу, чтобы перехватить меня, но я обманула их расчеты, выйдя через главный выход и уехав в кэбе к своей знакомой.

Полиция скоро проследила меня до дома моего друга, известной ученой мистрисс Герты Эйртон, и этот последний превратился в осажденную крепость. День и ночь его окружала не только полиция, но и толпы сочувствующих женщин. В субботу мы сыграли над полицией шутку, какая ей не очень то понравилась. К подъезду мистрисс Эйртон подъехал кэб и из него выскочило несколько хорошо известных членов нашего союза, которые устремились в дом. Сразу распространился слух, что будет произведена попытка увезти меня, и полиция решительно окружила кэб. Вскоре на пороге появилась закутанная женская фигура, окруженная суфражистками, которые всеми силами сопротивлялись стараниям полиции схватить закутанную даму, когда она пыталась войти в кэб. Со всех сторон раздались крики: «Они арестуют мистрисс Панкхёрст!» Произошло нечто в роде свалки, отвлекшей все внимание полицейских, стоявших в стороне от кэба, тогда как их коллегам, окружавшим экипаж, удалось вырвать закутанную фигуру из рук других женщин и втолкнуть в кэб, приказав кучеру везти как можно скорее в Боу-Стрит. Однако, не успели они доехать до места назначения, как закутанная дама подняла свое покрывало и – увы! – то оказалась совсем не мистрисс Панкхёрст, которая в это время мчалась в другом моторе в совершенно противоположном направлении.

Наша хитрость взбесила полицию, и она решила арестовать меня при первом же моем публичном появлении, которое имело место в Павильоне в первый понедельник после только что рассказанного эпизода. Когда я явилась в Павильон, я нашла его буквально окруженным полицейскими, которых собралось здесь несколько сот человек. Я ухитрилась пробраться через внешнюю цепь, но Скотланд-Ярд[3] отрядил в залу своих самых опытных агентов, и меня задержали по пути к трибуне. Окруженная полицейскими, вытащившими свои жезлы, я не могла бежать, но крикнула собравшимся женщинам, что меня схватили, и они так решительно бросились выручать меня, что полиция в течение получаса не могла с ними справиться; только после этого меня посадили в таксомотор и повезли в Холлоуэй. В этот день было арестовано шесть женщин и гораздо больше, чем шесть полицейских временно оказались не в состоянии исполнять свои обязанности.

На этот раз я решила не только сопротивляться заключению в тюрьме, но и протестовать изо всех сил против возможности для меня даже войти в тюрьму. Поэтому, когда мы подъехали к Холлоуэй, я отказалась выйти из кэба, заявив моим «похитителям, что я не хочу больше мириться с медленным убийством на законном основании, которому правительство подвергает женщин. Меня вынесли и перенесли в камеру тюремной больницы. Бывшие там надзирательницы отнеслись ко мне с некоторой мягкостью, убеждая меня в виду моего болезненного состояния раздеться и лечь в постель. «Нет, – отвечала я, – я не лягу, ни разу не лягу, пока меня будут здесь держать. Я устала от этой грубой игры, и я намерена покончить с нею».

Не раздеваясь, я прилегла на постели. Поздно вечером меня посетил тюремный врач, но я не позволила ему осмотреть меня. Утром он пришел снова вместе с начальником тюрьмы и главной надзирательницей. Так как со вчерашнего дня я ничего не ела и не пила, то моя наружность до того изменилась, что доктор не мог скрыть своей тревоги. Он просил меня сделать «небольшую уступку» и дать ему пощупать мой пульс, но я покачала головой, и они оставили меня одну. В эту ночь я чувствовала себя так плохо, что испытала некоторую тревогу за себя, но мне не оставалось ничего другого, как ждать. В среду утром снова пришел начальник и спросил меня с беспечным видом, правда ли, что я отказываюсь от пищи и воды. «Правда», – сказала я, на что он грубо ответил: «Вы очень дешево обходитесь тюрьме». Затем, точно все происходящее не было смешным фарсом, он объявил, что я подвергнута на 3 дня строгому карцеру, с лишением всех льгот. После этого он ушел.

Дважды в этот день являлся ко мне доктор, но я не позволяла ему коснуться меня. Позднее пришел врач из министерства внутренних дел, и я ему пожаловалась, как уже жаловалась начальнику тюрьмы, и тюремному доктору, на грубое обращение со мной в Павильоне, от последствий которого страдала до сих пор. Оба врача настаивали на том, чтобы я дала исследовать себя, но я сказала им: «Я не хочу, чтобы вы меня исследовали, потому что в ваши намерения входит не помочь мне, как пациентке, а только удостовериться, как долго возможно держать меня в живых в тюрьме. Я не намерена, чем бы то ни было содействовать вам или правительству. Я не намерена освобождать вас в этом вопросе от ответственности». К этому я добавила, что должно быть совершенно ясно, как серьезно я больна и насколько мое состояние не допускает оставлять меня в заключении. Они постояли в нерешительности, потом ушли.

Ночь со среды на четверг была сплошным и долгим кошмарным мучением, и утром я почти не могла двигаться. По выражению лиц начальника и доктора, вошедших в мою камеру, я решила, что они сразу распорядятся о моем освобождении. Но проходили часы, а об освобождении ничего не было слышно. Я решила, что должна вынудить его, и встала с постели, на которой лежала, и начала ходить взад и вперед по камере. Когда силы совсем покинули меня и я уже не могла держаться на ногах, я легла на каменный пол и здесь, в четыре