Моя жизнь. Записки суфражистки - Эммелин Панкхёрст

и уселся на свое кресло. Возмущенный до глубины души оскорблением, нанесенным нашим женщинам, Лэнсбери подскочил к министерской скамье и остановился перед самым премьером, повторяя: «Ваши слова недостойны, сэр. Вы так упали, что вас даже нельзя презирать, вас и ваших коллег. Вы считаете себя джентльменами, а между тем насильно кормите и таким образом убиваете женщин. Вас следует сбросить с вашего места. Толкуйте о протесте. Это самая позорная страница в Англии. Ваши имена перейдут в историю, как имена людей, терзавших и пытавших женщин».

Между тем Палата шумела и кипела, и возмущенному рабочему депутату приходилось до крайности напрягать свой без того громкий голос, чтобы заставить себя слышать. Торжественное приказание Асквита, чтобы Лэнсбери покинул на этот день Палату, услыхали, должно быть, весьма немногие и о нем узнали только на другой день из газет. Как бы то ни было, Лэнсбери еще пять минут продолжал протестовать. «Вы убиваете, вы мучаете и сводите с ума женщин, – восклицал он, – и потом говорите им, что они могут уходить. Вы должны стыдиться самих себя. Вы разглагольствуете о принципах, толкуете в Ульстере о борьбе, вы тоже, – он повернулся в сторону юнионистов, – вас следует выгнать вон с арены общественной деятельности. Эти женщины показывают вам, что такое принципы. Вы обязаны уважать их за то, что они отстаивают свое женское достоинство. Говорю вам, общины Англии, вы должны устыдиться самих себя».

Наконец за выручку Асквиту поспешил спикер и заявил Лэнсбери, что он должен повиноваться приказанию премьера покинуть Палату, прибавив, что подобное нарушение порядка грозит дискредитировать Палату Общин. «Сэр, – воскликнул Лэнсбери, окончательно выйдя из себя, – она уже дискредитирована!»

Такой небывалый взрыв негодования и возмущения против правительства произвел сильнейшую сенсацию, и все понимали, что должно последовать распоряжение об освобождении узниц или, по крайней мере, о прекращении насильственного кормления. Ежедневно суфражистки большими толпами стекались к Холлоуэйской тюрьме, приветствуя пением заключенных и устраивая митинги протеста, привлекавшие массу народа. Музыка и приветствия, слабо долетавшие до нашего напряженного слуха, были нам невыразимо приятны. И, однако, именно в тот момент, когда я слушала одну из этих серенад, наступила одна из самых страшных минут моего заключения. Я лежала в постели, очень слабая от истощения, когда вдруг услышала стон из камеры мистрисс Лоуренс, затем шум продолжительной и ожесточенной борьбы, и поняла, что они осмелились прийти с своим жестоким делом и к нам. Я вскочила с постели и, трясясь от слабости и гнева, прислонилась спиной к стене и ждала, что будет. В несколько минут они покончили с мистрисс Лоуренс и открыли настежь дверь моей камеры. На пороге ее я увидела докторов, а за ними большую группу надзирательниц. «Мистрисс Панкхёрст», – начал доктор. Моментально я схватила со стола тяжелый глиняный кувшин и высоко подняла его над головой руками, которые теперь не чувствовали слабости.

«Если кто-либо из вас осмелится шагнуть в мою камеру, я буду защищаться», – закричала я. Несколько секунд они не шевелились и молчали, а затем доктор смущенно пробормотал что-то о том, что завтра утром все равно будет сделано необходимое, и они все удалились.

Я потребовала, чтобы меня пустили в камеру мистрисс Лоуренс, где я нашла свою подругу в отчаянном состоянии. Она сильная женщина и притом весьма решительная, так что понадобились совместные усилия девяти надзирательниц, чтобы справиться с ней. Они ворвались к ней в камеру внезапно и схватили ее, ничего не ожидавшую, иначе им ни за что не удалось бы одолеть ее. Даже при таких условиях она сопротивлялась так отчаянно, что доктора не могли воспользоваться стетоскопом и с большим трудом просунули в желудок питательную трубку. По окончании этой гнусной операции мистрисс Лоуренс лишилась сознания и в течение долгих часов чувствовала себя очень плохо.

Это была последняя попытка насильно кормить мистрисс Лоуренс и меня, и спустя два дня получилось распоряжение об освобождении нас в виду слабости здоровья. Другие участницы голодовки постепенно освобождались группами, так как ежедневно несколько мятежниц приближались к такому состоянию, которое ставило правительство в опасность совершить фактическое убийство. Мистер Лоуренс, которого дважды в день подвергали насильственному кормлению в течение более десяти дней, был освобожден 1 июля в состоянии полного истощения. Через несколько дней после этого очутилась на свободе последняя узница.

Как только я несколько поправилась, я отправилась в Париж и испытала радость снова увидать мою дочь Кристабель, которая во все время нашей борьбы и лишение, старалась таить свое беспокойство и мужественно выполняла свою работу руководительницы. Отсутствие Лоуренсов перенесло всю ответственность по редактированию нашего органа «Право голоса женщинам» на ее плечи, но так как она неизменно шла навстречу всякой новой ответственной работе, то сумела руководить журналом умно и осторожно.

Нам предстояло о многом переговорить и многое обсудить, ибо было очевидно, что милитантство, вместо того, чтобы заглохнуть, как постоянно предсказывали другие суфражистские общества, должно было в дальнейшем развиваться значительно сильнее и энергичнее, чем до сих пор. Борьба затянулась на слишком долгое время. Нам предстояло отыскать и придумать способы сократить ее, довести до такого подъема и напряжения, чтобы правительство признало необходимость предпринять что-нибудь в пользу женщин. Мы уже демонстрировали, что силы наши неистощимы и неуязвимы. Мы показали, что нас нельзя победить, нельзя застращать, нельзя даже держать в тюрьмах. Поэтому, раз правительство заранее было обречено на поражение, наша задача состояла исключительно в ускорении его сдачи.

Положение в Парламенте, поскольку дело касалось вопроса об избирательном праве, было до очевидности безнадежно. Третьему согласительному биллю не удалось пройти во втором чтении, против него составилось большинство в 14 голосов.

Многие депутаты-либералы побоялись голосовать за билль, потому что Ллойд-Джорж и Льюис Гаркорт настойчиво распространяли слух, что принятие его в данное время вызовет раскол в министерстве. Ирландские националисты высказались против билля ввиду того, что их лидер Редмонд являлся антисуфражистом и отказался включить в билль о гомруле статью о женском избирательном праве. Наши давнишние друзья, члены рабочей партии, были так безучастны или столь поглощены своими собственными планами, что большинство из них не явилось в то заседание Палаты, в котором должно было происходить второе чтение билля. Так провалился билль, и на милитанток возлагали ответственность за его провал! В июне правительство объявило, что скоро будет внесен билль Асквита о реформе избирательного права мужчин, и весьма скоро после того билль этот, действительно, появился. Он упрощал процедуру регистрации избирателей, сокращал ценз оседлости до 6 месяцев и уничтожал ценз недвижимой собственности, множественность голосов и представительство университетов. Одним словом, он давал право голоса всем мужчинам старше 21 года и отказывал в нем всем