Моя жизнь. Записки суфражистки - Эммелин Панкхёрст

скамье подсудимых, не принадлежат к числу лиц, способных легкомысленно предпринять такое дело, как наше. Как мне дать вам понять, что именно придало нашему движению его нынешние гигантские размеры? Оно является одним из грандиознейших движений нашего времени. Оно не только пользуется влиянием, может быть еще не признанным в нашей стране, но и оказывает свое влияние на женское движение всего мира. Видели ли мы в нашу эпоху что-нибудь более чудесное, чем эту внезапную вспышку и расцвет во всех странах женского движения? Даже в Китае – к стыду, думается мне, англичан, – женщины получили право голоса в результате победоносной революции, которой, смею сказать, сочувствуют члены правительства его величества, – кровавой революции.

Еще одно слово в связи с этим. Когда я во второй раз сидела в тюрьме, благодаря хлопотам одного члена парламента мне было дозволено чтение газет, и первое, что я прочла, было сообщение о чествовании правительством членов младотурецкой революционной партии, – людей, ворвавшихся в личное помещение султана – нам много пришлось услышать о вторжении в жилище мистера Асквита, когда мы осмелились позвонить у его входной двери, – людей, которые убивали и проливали кровь и успешно сделали революцию, тогда как мы не швырнули ни одного камешка – ведь никто из нас не посажен в тюрьму за кидание камней, нас подвергли заключению только за ту роль, какую мы играли в нашей организации. И вот, мы были заперты в тюрьме, в то время, как этих политических убийц чествовало правительство, засадившее нас в тюрьму, и поздравляло с успехом их революции. И я спрашиваю вас: удивительно ли, что женщины говорят себе: «Может быть, это потому, что мы сделали слишком мало. Может быть, эти господа не понимают женщин. Может быть, наши методы им не понятны, и так как мы не проделали того, что делали мужчины, они могут думать, что наши намерения несерьезны.

Я перехожу тут к заявлению такого серьезного государственного деятеля, как мистер Гобгауз, который заметил, что наше движение не характеризуется бурными проявлениями и взрывами возмущения, подобными тем, какие привели к разрушению и уничтожению Ноттингем-Кэсла. Можете ли вы удивляться, в таком случае, что мы должны были решиться отважиться на нечто большее? И в состоянии ли вы понять, почему мы старались придумать метод действий, свойственный женщинам, т. е. не связанный с потерей человеческих жизней и щадящий людей, ибо женщины более заботливо относятся к человеческой жизни, чем мужчины, да это, по-моему, и естественно, ибо мы знаем, что стоит жизнь человека. Мы рискуем своей жизнью, рождая людей. И в качестве руководительницы движения, я считаю нужным установить следующее. Мы старались держаться в границах, мы старались обойтись без насильственных действий, и я никогда не чувствовала себя более гордо, чем в тот вечер, когда один констебль сказал мне после одной из наших демонстраций: «Будь это демонстрация мужчин, давно уже здесь было бы кровопролитие». Да, во время наших демонстраций не было пролития крови, если не считать крови самих участниц – этих так называемых воинствующих женщин. Насилиям подвергались мы, и я, стоящая здесь перед вами, потеряла во время нашей борьбы свою сестру. Она умерла через три дня по освобождении из тюрьмы, немного более года тому назад. Об этих вещах, где бы мы ни были, мы много не распространяемся. Мы не могли бы чувствовать себя бодрыми, не могли бы сохранить жизнерадостность и мужество, которые необходимы для победы, если бы слишком много задумывались над терниями, связанными с нашей деятельностью. Но я утверждаю, господа, что бы вы о нас ни думали, что бы ни говорили о нас наши враги, вы должны будете признать, что мы всегда вели честную борьбу и никогда не прибегали к недобросовестным приемам для поражения наших противников, хотя последние не всегда вели себя также честно по отношению к нам.

Мы ни на кого не совершили нападения, никому не причинили ни малейшего повреждения; и только после «черной пятницы» – а в «черную пятницу» случилось то, что с назначением нового министра внутренних дел полиция получила новые инструкции и потому проявила по отношению к женщинам небывалую еще грубость и жестокость, – когда женщины явились к нам и сказали: «Мы не в силах переносить это», только тогда мы почувствовали, что эта новая форма репрессии принудит нас к другим шагам. Вот результаты «черной пятницы», и я считаю необходимым повторить здесь, что все усилия были нами сделаны, чтобы подвергнуть события «черной пятницы» гласному рассмотрению суда присяжных, который выяснил бы характер инструкций, полученных полицией. В этом рассмотрении было отказано; но неофициальное расследование было произведено двумя людьми, представителями обеих крупных партий, пользующимися безукоризненной репутацией и не могущими быть заподозренными в пристрастности. Эти лица – лорд Роберт Сесил и мистер Эллис Гриффиз. Они произвели частное расследование, опросили женщин, обсудили их показания и заявили, что верят рассказанному им женщинами и считают полезным официальное расследование. Это мнение было изложено ими в особом докладе. Чтобы показать вам, в какое трудное положение мы поставлены, приведу один факт. В одной из своих речей лорд Роберт Сесил коснулся этого вопроса и приглашал правительство произвести это расследование, но ни об одном слове этой речи не было сообщено ни в одной из утренних газет. Вот с чем приходится считаться, и я рада тому, что очутилась на скамье подсудимых, ибо это позволило мне изложить приведенные факты, и я вызываю генерального прокурора – пусть он устроит официальное расследование – разумеется, не такого рода расследование, которое выражается в командировании полицейских инспекторов в Холлоуэй, удовлетворяющихся тем, что им говорят чиновники, – а расследование гласное, с присяжными, если угодно, наших жалоб против правительства и методов нашей агитации.

Я утверждаю, что в заговоре виновны не обвиняемые, а правительство, которое вступило в заговор против нас с целью подавить нашу агитацию. Но чем бы ни кончилось дело, мы удовлетворимся приговором, который вынесет нам потомство. Мы не принадлежим к числу людей, любящих позировать, и не захотели бы очутиться в положении вроде настоящего, если бы не были убеждены, что другого пути нет. Я старалась – всю свою жизнь я работала в этом направлении – я старалась ограничиваться доводами, действовать убеждением. Я произнесла, пожалуй, больше публичных речей, чем кто-либо из здесь присутствующих, и где бы я ни говорила – я имею в виду публичные собрания, в которые открыт доступ всем, а не собрания, созываемые по билетам, ибо я выступала только на открытых собраниях, – всюду и всегда собрание высказывало мнение, что раз на женщинах лежит то же бремя и