Моя жизнь. Записки суфражистки - Эммелин Панкхёрст

терроризировала типографа, у которого печатался наш еженедельник, и хотя журнал продолжал выходить по-прежнему, почти треть его столбцов оставалась теперь незаполненной. Но заглавия статей со следующими за ними пустыми белыми полосами производили в высшей степени сильное впечатление. «История учит» – гласил заголовок над пустым столбцом, ясно указывая, что правительству не было угодно, чтобы публика узнала нечто о том, чему учит история. Заглавие: «Умеренность женщин» говорило, что уничтоженная статья приглашала сравнить битье стекол, произведенное женщинами, с гораздо более серьезными насильственными действиями мужчин в прошлом. Наиболее красноречива была страница, отведенная для передовой статьи, которая была абсолютно чиста, если не считать заголовка «Вызов» наверху и подписи внизу: Кристабель Панкхёрст. Какие слова могли дышать более гордым презрением, более неумолимой решимостью? Кристабель ускользнула из лап правительства, но она не перестала сохранять за собой поле сражения. Целые недели продолжались ее розыски. Полиция следила за всеми железнодорожными станциями, за всеми поездами и морскими портами. Полиции всех городов были разосланы ее портреты. Все любители Шерлоки-Холмсы Англии усердно помогали полиции разыскивать ее; сообщали о ее пребывании в десятки городов, вплоть до Нью-Йорка. Но все время она спокойно жила в Париже, поддерживая ежедневные сношения с нашими лондонскими работниками, которые через несколько дней снова принялись за свое обычное дело. Дочь моя с тех пор оставалась во Франции.

Между тем я очутилась в ненормальном положении осужденной преступницы, отбывающей 2-месячное тюремное заключение и находящейся в предварительном заключении обвиняемой, ждущей суда по более серьезному обвинению. Здоровье мое было в весьма плохом состоянии, ибо меня посадили в сырую и неотапливаемую камеру третьего разряда, благодаря чему у меня начался бронхит в острой форме. Я послала письмо министру внутренних дел, в котором обрисовала ему свое состояние и настаивала на необходимости освобождения для подготовки к предстоящему процессу. Я просила об освобождении под поручительство и предлагала, в случае принятия поручительства, отбыть оставшийся срок заключения впоследствии. Однако, единственное, что я получила, был перевод в лучшую камеру и дозволение видеться с моим секретарем и адвокатом, но только в присутствии надзирательницы и одного из тюремных служащих. 14 марта Лоуренсов, мистрисс Тьюк и меня вызвали на предварительное рассмотрение дела по обвинению нас в составлении 1 ноября 1911 г. и в другое время «заговора и соглашения о незаконной и предумышленной порче и т. п.» Дело слушалось в переполненном зале суда, причем среди собравшихся я увидела многих друзей и знакомых. Выступавший обвинителем мистер Бодкин произнес весьма длинную речь, в которой пытался доказать, что Женский социально-политический союз представляет собой широко разветвленную организацию в высшей степени опасного характера. Он привел в доказательство этого много письменных документов, причем некоторые из этих доказательств были настолько забавны, что присутствующие не могли подавить смеха, а судья принужден был закрывать лицо рукою, чтобы не было видно его улыбки. Мистер Бодкин цитировал наш телеграфный и почтовый код, при помощи которого мы могли вести нашу переписку. Его голос падал до скандализованного шепота, когда он указал на то, что мы не постеснялись включить священные особы членов правительства в наш шифр. «Мы находим, – с ужасом заявил Бодкин, – что общественные деятели, состоящие на службе его величества в качестве членов министерства зарегистрированы здесь под условными обозначениями. Мы находим, что кабинет в целом обозначается словом «деревья», тогда как для отдельных членов кабинета применены названия деревьев или, как я должен заявить, самых обычных цветов». Тут его прервал взрыв смеха. Мистер Бодкин нахмурился и продолжал: «Одного называют «Анютины глазки», другого – «Розой», третьего – «Фиалкой» и т. п.» Обвиняемые обозначались каждая особой условной буквой, так, например, для мистрисс Панкхёрст применялась буква Ф, для обозначения мистрисс Лоуренс – Д, Кристабель Панкхёрст – Е. Все общественные здания, в том числе и Палата Общин, имеют свои особые условные названия. Злоумышленный характер кода был иллюстрирован телеграммой, обнаруженной при обыске. Она гласила: «Шелк, чертополох, анютины глазки, селезень, шерсть, Е. K.» Расшифрованная при помощи ключа телеграмма означала; «Вам предлагается протестовать на митинге Асквита завтра вечером, но старайтесь обойтись без ареста, если успех не связан с ним. Отвечайте телеграфом. Кристабель Панкхёрст, Клементс-Инн».

Еще более громкий смех сопровождал эти разоблачения, которые в конце концов доказывали лишь деловую манеру деятелей ЖСПС. Смех этот был тем многозначителен, что в сущности он свидетельствовал об исчезновении того уважения, с которым раньше относились к кабинету министров. Мы сорвали завесу с их священных особ и показали их таковыми, какими они есть на самом деле, – низменными и сознательными политиками. Более серьезными с точки зрения обвинения были данные, представленные чинами департамента полиции по поводу событий 1 и 4 марта. Полисмен, арестовавший меня и двух моих спутниц на Даунинг-Стрит 1 марта, после того, как мы разбили стекла в доме премьера, показал, что, будучи арестованы, мы вручили ему наш запас камней и что все эти камни были одинаковые тяжелые булыжники. У других арестованных оказались совсем такие же камни, что позволяло заключить о происхождении их всех из одного и того же источника. Другие полицейские чиновники засвидетельствовали методичность, с какой было выполнено 1 и 4 марта битье стекол, систематичность организации его и дисциплинированность выступления женщин. Полиция видела их 4 марта направлявшимися по две и по три к нашему штабу на Клементс-Инн с ридикюлями и сумочками в руках, которые они оставляли в штабе, а затем двинувшимися на митинг в Павильон-Мьюзик-Холл. Полиция присутствовала на митинге, который представлял собой обычное собрание перед демонстрацией или депутацией. В пять часов митинг закончился, и женщины стали расходиться, как будто направляясь по домам. Полиция заметила, что многие из них, по-прежнему группами по две и по три, пошли в ресторан Гардения на Кэтрин-стрит у Стрэнда, где неоднократно суфражистки устраивали завтраки и чай. Полиция полагала, что здесь собралось 4 марта около полутораста женщин. Они оставались тут до 7 часов, когда под наблюдением полиции, не спускавшей с них глаз, стали прогуливаться и постепенно рассеялись. Через несколько минут, когда не было никаких оснований ожидать чего-либо подобного, раздался звон от массового битья стекол на многих улицах. Полицейские власти придавали большое значение тому факту, что женщин, оставивших свои ридикюли в штабе и потом арестованных, в тот же вечер взял на поруки мистер Петик Лоуренс. Одинаковость пущенных в дело камней, собрание в одном здании стольких женщин, приготовившихся к аресту, ожидание в ресторане Гардения, мнимое возвращение по домам, одновременное битье в различных местах зеркальных стекол и взятие на поруки арестованных лицом, причастным к упомянутому штабу, – все это, несомненно, говорит о тщательно выработанном плане. Только судебное