Сшитое сердце - Кароль Мартинез

сейчас опасаться нечего, и обещала позаботиться о детях. Пока ждала их возвращения, она приготовила для них постель из мха и листьев в пещере поблизости. Им там будет хорошо, а она посторожит их сон.

Моя мать, с оливковой сумкой для рукоделия через плечо, вошла в маленькую пещеру, где лежал Сальвадор, и, едва кивнув Эухенио, долго всматривалась при свете керосиновых ламп в растерзанное лицо.

Выбрав среди катушек одну, с очень тонкой и очень прочной нитью, она чуть искривила иглу и принялась за работу. Не обращая внимания на сочащуюся кровь, мелкими стежками она сшивала кожу так же спокойно, как если бы это была ткань.

А когда в уставших от сумрака глазах все начало расплываться, на память ей пришли Человек с оливами и вскрик его разорванной железной решеткой одежды. В тот день она впервые починила человека, вернув ему его тень и желания, но стежки были недостаточно прочными, если он ушел, как только долг был уплачен, если не последовал за ней, если она видела, как его тень еще долго плясала на стенах одна после того, как человек покинул дом. Может, она делала с этим порученным ей лицом не то, о чем ее просили? Зашивая его, читая молитвы, заживляющие порезы, усмиряющие боль и приносящие сон, призывая к изголовью революционера древние силы и даря ему лицо, Фраскита постепенно поняла, что она делает. Она теперь свободна, и никто не принудит ее быть той, кем она не хотела быть, никто не заставит ее молчать, прятать то, что она создала, ее не заставят больше ненавидеть или любить. Она свободна – так же свободна, как свободен был палач, что сотворил такое с этим лицом. Другие грабили, убивали и поджигали, так почему бы ей не починить этого человека по своему разумению? И даже если он станет не похож на себя прежнего, эти синие глаза останутся при нем.

Она вспомнила вчерашний разговор, пыл, с которым Сальвадор говорил о своей борьбе, пока его товарищи пытались взвалить на осла мешки мельника. У этого человека желание крепко держалось в теле. Она улыбнулась ему и погладила по правой щеке, к которой только что приладила последний кусочек.

– Ошеломляющая работа! – восхитился Эухенио, который, то и дело макая перо в алые чернила, записывал и зарисовывал. – Откуда ты знаешь, где расположены мышцы?

– Я даже не знаю, что такое мышцы, – ответила моя мать, вырванная из своих грез.

– Мышцы заставляют различные части тела двигаться. Сейчас они превращены в кашу, однако ты сумела отыскать их во всем этом месиве.

– Это как нитки – тянешь и смотришь, что получается. Я пробую – и понимаю.

– А что за молитвы ты произносишь?

– Такое не объяснишь. Я должна сохранить эти молитвы. Найди мне яйца и посуду, чтобы сварить их.

– Ты хочешь есть?

– Нет. И угли раздуй!

Эухенио понял, что на этот раз больше ничего не узнает. Он отложил перо, сходил за оставшимися в его корзине с продовольствием двумя яйцами и чугунным котелком, а потом, наблюдая за швеей, когда она приступила к carne cortada, попытался записать молитвы, которые та произносила вслух.

Но стоило его перу заскрипеть по бумаге, как у него вдруг закружилась голова, и он в беспамятстве рухнул на пол пещеры.

Под утро совместное действие молитв швеи и снадобий Эухенио стало потихоньку рассеиваться и Сальвадор застонал. Когда швея делала последний стежок рядом с верхней губой, раздутое лиловое веко на одном глазу дрогнуло. Фраскита улыбнулась раненому, убрала иглы и, перешагнув через все еще распростертого на полу врачевателя, вышла из пещеры и поспешила к детям.

Она улеглась рядом с ними в пещере, где устроила их Бланка. Педро успел расписать мелом каменные стены – там появилось большое доброе лицо, под которым они с сестрой и спали. Беззубый ангел стерег их сон.

Через несколько часов Фраскиту растолкал Эухенио, повсюду искавший свою записную книжку.

– Отдай мне ее! – взмолился он. – Если хочешь, можешь выдрать страницы, которые касаются тебя, только отдай. Ты не умеешь читать, тебе она ни к чему!

– Я не притрагивалась к твоей записной книжке.

– Когда я потерял сознание, то увидел, как рядом с тобой над лицом Сальвадора работают тени. Потом ты через меня перешагнула, и что-то схватило книжку, которую я держал в руке. Мне это приснилось?

– Я видела только свою работу. Ни теней, ни демонов, ни записной книжки. Только человека, которого надо было зашить.

– Убирайся прочь! – вмешалась Бланка, разбуженная криками Эухенио.

Врачеватель нехотя повиновался. С руками, обагренными чернилами, которые разлились, когда он упал, он прошел мимо Клары, пытавшейся посадить среди камней сорванные накануне цветы, заглянул в маленькую пещеру, где лежал Сальвадор, и рухнул на свою постель, устроенную в нескольких метрах оттуда.

Балкон

В поселке мятежные крестьяне очнулись после ночи убийств, будто после попойки: голова гудит, на душе тошно. При свете дня их революция окрасилась по-другому. Теперь невозможно было обманываться насчет вчерашней бойни. Пришло время считать павших, а вместе с тем и осознать цену своего бунта. Так много трупов, так много крови, так много пепла! Угли еще тлели. Вчерашней жертвенной и убийственной сплоченности как не бывало. Каждый искал на улицах своих погибших, выкрикивал их имена.

Причитали, проклинали анархистов и гражданскую гвардию, проклинали Бакунина и ту поющую девчонку. Конечно, они разграбили лавки и гасиенды, но когда они насытились, боль, казалось, только усилилась.

Восстание не вернет тех, кого еще раньше убила нищета. Казарма не устояла, но сколько своих полегло ради того, чтобы ворваться в нее? Сотня, а может, и больше.

Некоторые даже задавались вопросом, что с ними теперь будет, когда хозяев больше нет. Другие, в том числе и анархисты, испытывали огромное облегчение, которым старались поделиться со скорбящими вдовами и матерями. Люди, одаренные наибольшей силой убеждения, сменяли друг друга на балконе еще дымящегося остова мэрии – балкона, который в любую минуту грозил обрушиться, флаг сорвали и разодрали в клочья. Они выступали перед толпой, чтобы страсть не выдыхалась. Надежда должна была возродиться, несмотря на рассветный ужас, несмотря на привкус слез. Теперь, когда нарыв прорвался с неизбежной жестокостью стихийного восстания, будущее откроется для всех возможностей! Речь уже не шла ни о государстве, ни о церкви, ни об армии, ни о короле, вся эта старая политическая кухня и ее репрессивный аппарат на жалованье у землевладельцев были отменены в этой части света. “Мы – первопроходцы, строители”, – поочередно восклицали они с высоты своего