Сшитое сердце - Кароль Мартинез

деньги анархистов хлеба, фруктов и миндаля, и дети лакомились, сидя на земле рядом с повозкой и не обращая внимания на тех, кто на них таращился. Мой брат и мои сестры, смеясь, облизывали пальцы, лоснящиеся от жирной чоризо и липкие от сладкого винограда.

Жители деревни разглядывали странную картину, которую мы собой являли, скорее с любопытством, чем враждебно. Женщина в роскошном подвенечном платье, но без мужчины, толкает нагруженную цветами и детьми тележку. Мальчик с огненными кудрями. И маленькая девочка, которая будто светится, да, светится среди цветов!

Чужаки, неизвестно откуда прибывшие, прошли, если им верить, через всю сьерру без осла. А отец? Он умер. Тогда почему вдова в таком наряде? По ту сторону гор тоже Испания, там верили в Бога, как здесь, и носили траур, как здесь, и умирали с голоду, как здесь! Наверное, она помешалась! Несчастная женщина – скитается одна по дорогам!

– А может, она шлюха. Еще одна шлюха, которую выгнали из дома. Она не первая перешла через горы! Помните ту, с аккордеоном?

– Со всеми этими детьми? Где такое видано? Распутные девки делают все, чтобы детей у них не было, ловко от них избавляются или забывают где-нибудь в уголке.

– Все знают, что шлюхи – детоубийцы.

– Тем не менее, когда здесь пропадали дети, в этом была замешана не продажная девка, а ученый, перед которым все лебезили!

– Эухенио – порядочный человек. Никогда не запрашивал больше, чем ему могли дать.

– Чужаки, даже с красными волосами, приносят несчастье! Надо отбить у нее желание здесь задерживаться!

– Чем судачить о женщине, которая убегает неизвестно от чего, лучше взбунтоваться против тех, кто нас обирает. Мы лижем задницу землевладельцам, лупим наших детей, чтобы внушить почтение к хозяевам, чтобы помалкивали в их присутствии, опуская глаза, чтобы не кричали от голода и боли. Не говоря уж о Сальвадоре и его людях, которые умирают в наших горах, потому что ни у кого из нас не хватает смелости принести им хлеба.

– Сальвадор не из наших, он умеет читать, он пришел с севера, его бунт нас не касается.

– Каталонец кричит о том, о чем мы и подумать трусим. Он увидел, что наша крестьянская нищета ничем не лучше, чем у рабочих с севера. У всех у нас в горах есть кровная родня, кто-то, за кого мы молимся и кого ждем по ночам, боясь, что он придет, а следом за ним явится гражданская гвардия. Нам бы поменяться ролями, чтобы священник, касики и крупные землевладельцы наложили в свои бархатные штаны. Вот что надо делать: напугать их так сильно, чтобы они отдали нам нашу землю. Нас больше – нас, голытьбы.

– Они поймали Сальвадора, Квинса и еще двоих местных парней. Гвардейцы их схватили! Они поймали Сальвадора! – вопил мальчишка, со всех ног мчавшийся по деревне со своей вестью.

Эти слова точно смели мою мать и ее детей, они внезапно исчезли, нас будто больше там и не было, мы там будто вообще не появлялись. Все забыли и про волосы Педро, и про подвенечное платье, и про розарий из ткани, даже про красоту Клары забыли. Все спешили на главную площадь, чтобы увидеть, как лошади гражданской гвардии волокут за собой четверых мятежников со связанными руками и их осла, нагруженного мешками, которые мельник дал Фраските. Дети выкрикивали новость на всех дорогах, и поденщики, которые еще были в полях или возвращались домой, ускоряли шаг, чтобы влиться в толпу, собравшуюся у казармы, куда вели Сальвадора и его людей.

Когда Сальвадора вталкивали в здание, он прокричал:

– Они хотят знать, кто из вас дал нам это зерно, но мы ничего не скажем!

Его ударили в челюсть прикладом, но замолчать не заставили. Окровавленный рот еще успел выкрикнуть “Да здравствует Бакунин!”, прежде чем новый удар свалил Сальвадора на землю. Он умолк и остался лежать без движения.

Пинки гвардейцев не подействовали, Сальвадор не шевелился, и пришлось затаскивать его внутрь.

Крестьяне не сразу заметили, что впервые объединились. Не сразу поняли, что сбились в плотную толпу, которая росла с каждой минутой. Не увидели, что к ним присоединились и женщины, не увидели, что все они молча подступают к массивной деревянной двери. Все эти круглые, покрасневшие от дневного солнца глаза, все эти опущенные, притиснутые к отощавшим телам руки будто прибило сюда течением. В изнуренную жарой толпу, которую не смогли рассеять сумеречные тени, затесались несколько товарищей Сальвадора. Они первыми почувствовали, какую пользу можно извлечь из этого молчащего сборища. И тогда толпа зарокотала. Пение, идущее из глубин их боли, медленное, торжественное пение поднялось к стенам казармы, сотни сомкнутых губ тихо выпевали свой мятеж.

Моя мать и ее дети не прервали своего ужина. Люди шли мимо них, все в одном направлении, следом тянулись фразы, которые задерживались на мгновение и сливались в отдаленный ропот. Речь шла о Сальвадоре, речь шла о мешках с мукой, и все задавались вопросом, у кого хватило смелости принести анархистам еду. Каждый упрекал себя за то, что не сделал этого раньше, за то, что им пришлось воровать пропитание, жить разбоем.

Анхела, которая уже некоторое время вслушивалась в тихое, жалобное пение у стен казармы, направилась к площади следом за теми, что шли последними, и за их вопросами.

В казарме Сальвадор пришел в себя. Один из гвардейцев орудовал лезвием, кромсая его лицо, чтобы добыть ответы. Где их отряд? Кто их кормит? Откуда взялись эти мешки?

Но Сальвадор и трое его друзей уже уловили нарастающую силу, что гудела за стенами, услышали, как на фоне этого глухого ропота пробивается одинокий голос, пронзительный детский голос, он проник им под кожу, растревожил чувства, словно ножом резанул по нервам. Голос подхватывал тихие слова и с силой швырял их в стены. Народ гудел, поддерживая детский голос, а капитан задавал вопросы, а гвардеец разделывал лицо каталонца, кромсал щеки, углублял морщины, резал мышцы, расширял рот, оттачивал черты. Но Сальвадор с залитым кровью лицом уже не воспринимал ничего, кроме этой жалящей мелодии. Сальвадор не смог бы заговорить, даже если бы захотел: у него больше не было губ, не было носа, не было век, не было лица, только сплошная рана. И тогда гвардеец отсек ему уши, кровь потоком хлынула в песню и затопила ее.

Доведенные до крайности командиры гарнизона, взвинченные этой песней, предельно раздраженные резкими движениями палача и тем, что он изобразил на лице Сальвадора, совершили тот нелепый поступок, который расшатывает миры, тот жест нетерпения, который