Сшитое сердце - Кароль Мартинез

ускоряет мятежи. Они показали народу, от которого несло бунтом, каталонца, которого все считали неуловимым и за которым они так долго гонялись по всему краю, они выставили напоказ того, кто вскармливал непокорность голодранцев.

– Поглядите на то, что ждет анархиста! – вопил капитан, стоя перед толпой и держа за волосы заживо ободранного каталонца с закатившимися глазами. – Поглядите на этого человека без лица и на залитую кровью табличку! А поскольку мало кто из вас умеет читать, я скажу вам, что на ней написано. Там написано, что он ворует хлеб. Он, этот человек, отнял у вас муку, отнял, потому что никто ему ее не дал. Пришлось ему ее где-то украсть. Так смотрите же: правосудие свершилось!

Ропот стих, и песня резко оборвалась. Иссяк голосок, воспевавший мятеж и надежду. Площадь смолкла – короткая передышка перед оглушительным ревом, сокрушающим стены.

Безоружные люди набросились на гвардейцев. Толпа подхватила бесчувственного Сальвадора, его передали друзьям, и, пока крестьяне голыми руками бились против ружей, тело каталонца стремительно уносилось прочь на руках одного из его товарищей.

Разодранное лицо

– Эухенио! – заорал Хуан, еще не сплюнув желчь, которой его вырвало, когда ему показали уничтоженное лицо каталонца. – Эухенио!

Потрясенная этим криком, полным ужаса, Бланка разбудила врачевателя, в чье спящее лицо уже больше часа всматривалась, пытаясь разглядеть ребенка, которого прежде любила.

– Встряхнись! Ты нужен твоим друзьям, – справившись с собой, жестко сказала она.

Эухенио отправился туда, где уложили Сальвадора, и поначалу не узнал его.

– Что произошло? – спросил он у Мануэля, который привез мученика на позаимствованной у кого-то лошади.

– Внизу началась заваруха. Революция. Все случилось внезапно. Гражданская гвардия схватила нас – Сальвадора, меня и еще двоих с мешками муки, и они пытали каталонца у нас на глазах, чтобы узнать, где наш лагерь и кто снабжал его едой.

– Тогда надо немедленно уходить! – прервал его Эухенио.

– Нет, они слишком увлеклись… как видишь. Сальвадор ничего не мог сказать. Но крестьяне вдруг поднялись все вместе, а одна девчонка запела, ну сущая канарейка. И от ее пения те, в казарме, обезумели, я думаю, это из-за ее пения они такое сотворили с его лицом. Я сам прослезился, слушая ее, да так, что от слез ничего не видел, вот как это было прекрасно. Столько времени мы копили это в себе, и тут оно выплеснулось изо рта какой-то девчонки. Внутри казармы было слышно, как воет народ. А потом они вытащили нас наружу, и Сальвадора тоже. Повесили ему на грудь табличку. “Хлебный вор” – вот как они его заклеймили. И тогда толпа набросилась на них. Говорю тебе, это случилось внезапно.

– Что ж, наверное, то еще было зрелище! Настоящая бойня. А ты уверен, что те двое, которые были с вами, не заговорят? – требовательно спросил дороживший своей шкурой Эухенио.

– Батраки освободили их, как и меня. Они сейчас с ними.

– Все наши люди сошли вниз, чтобы поддержать крестьян, – прибавил Хуан, воодушевленный рассказом юного Мануэля. – Все это началось внезапно, как гроза. Я побегу к ним. Ты останешься здесь с Мануэлем и Сальвадором, я тебе его доверяю. Можно сказать, ты вовремя появился. Прощай, товарищ.

Бланка последовала за Эухенио, и, пока Мануэль зажигал факелы и керосиновые лампы в маленькой пещере, ставшей лазаретом для Сальвадора, цыганка хлопотала вокруг человека с растерзанным лицом, перекроенным человеческой ненавистью.

– Меня удивляет, что поселок зашевелился из-за такой малости, – насмешливо сказал людоед. – Конечно, глаз это не радует, но чтобы все эти славные ребята кинулись на вооруженных людей после того, как столько лет молча подыхали! Заметь, если смотреть издали, из него получился бы неплохой Христос Скорбей, жаль, что черты лица залиты кровью. Их палачу следовало бы стать скульптором. У него талант, редко какое произведение волнует толпы. Что мы можем для тебя сделать, бедняга Сальвадор? Здесь столько надо зашивать.

– Он приходит в себя, – прошептала Бланка.

– Лучше снова его усыпить, чтобы не слышать, как он стонет. У меня в сумке есть все необходимое.

– Погоди! Он хочет что-то сказать.

– Человеческая воля не перестанет меня удивлять. Как можно надеяться произнести хотя бы слово таким ртом? Помолчи! Ты напрасно себя утруждаешь. Они только язык тебе и оставили.

Из зияющей раны мучительно вырывались окровавленные слова. Произнесенные не губами, но вспоротой плотью. Он знал, кто там пел. Он узнал этот голос – голос мятежа.

Стиснутая со всех сторон толпой Анхела запела. Ее жалоба взлетела над людьми, и стоявшие вокруг подхватили малышку, подняли вверх, чтобы ее пение разносилось как можно дальше, чтобы все увидели лицо неведомой девочки со слишком круглыми глазами, которая с такой силой и пронзительностью пела об их страданиях. Ее голос усиливал слова, что она забирала у них и швыряла в стены, в обитую гвоздями дверь, в проулки деревни, в темнеющее на востоке небо. Горестная мелодия их убожества, красота, извлеченная из страха лишиться самих себя, – они были то псами, что рыщут, уткнув носы в землю, в поисках добычи для хозяев, то мулами, нагруженными так, что потом уж и не распрямиться. Вспоротая песня, горло, разодранное шипом немой боли…

А потом было это изрезанное лицо, которое Анхела не узнала, страдание, начертанное на плоти, живой шедевр – и она больше не смогла петь.

Чтобы все даже в сумерках могли полюбоваться работой палача, гвардейцы поднесли факелы так близко к распоротой плоти, что в наступившей тишине было слышно, как она булькает и хрипит.

Анхела сидела на плечах старого, но крепкого человека, деревенского дурачка, который не сбросил ее, когда ринулся на солдат. Как он собирался драться с девочкой на плечах? Перепуганная выстрелами и внезапной яростью людского моря, она колотила ногами по груди своего носильщика, чтобы тот опустил ее на землю, и не понимала, что девочке ее роста не выжить в царившей метром ниже кровавой неразберихе. Вот так, вознесенная над мятежом, она стала его знаменем, и все были убеждены, что она не переставала петь, потому что ее голос еще звучал в их ушах. Но Анхела кричала совсем другое, а дурачина, ставший знаменосцем, рассекал поле боя во всех направлениях, чтобы все могли ее видеть, чтобы она вселяла в людей мужество, чтобы плыла эта победная мелодия, которая пришла к ней, когда она услышала людской ропот.

Моя сестра была сама не своя от того, что ее мотало из стороны в сторону над схваткой, она слышала свист пуль, она впивалась ногтями в щеки дурачка, выдирала у него волосы. Солдаты целились в нее со стен казармы