Сшитое сердце - Кароль Мартинез

никакого начала. Единственный стежок, удерживающий вместе несметное множество миров. Стежок, соединяющий нашу плоть и наши слова. Стежок, узелок, который надо развязать, чтобы настала жизнь.

Начнем с середины пути.

Через три дня дорога, уходившая из деревни, разбежалась по холмам на сотни тропок, и наутро Фраскита не сдвинулась с места.

Всю ночь она смотрела на своих пятерых детей, уснувших среди корней большого, одиноко стоящего дуба. Глядя на любовно переплетенные тела и ветви, она засомневалась. Толкая тележку, она шла, думая только о том, как бы не споткнуться на чужих камнях, по которым ступала впервые.

Вот-вот она повернет в огромный мир.

После этого ход ее мыслей больше ни разу не замедлит нашего бегства, всю свою энергию она направит в ноги.

Но куда податься? Как прокормить детей, крепко сейчас спящих, где найти пропитание для маленьких тел, в которых текут одни и те же соки жизни?

Она помнила каждый пройденный камешек, но впереди открывалось необозримое неведомое.

Ее потянуло обратно, ей захотелось возвратиться на путь, с которого она еще не сошла, к человеку, которому она уже не принадлежала, и к тому, другому, что совершенно запутался в своих деревьях. Казалось, что вернуться еще можно.

Что она делала здесь, невесть где затерявшаяся в своем подвенечном платье и вооруженная иголкой, если душа ее все еще была полна тем мгновением, когда тот костюм зацепился за ее окно, тем полуденным мгновением, когда игла впервые вонзилась ей в палец.

Но ничто – и она это знала – не смогло бы помешать их встрече поверх крылатых стражей, железных птиц, драконов птичьего двора. Ничто не могло этому помешать, никакая решетка. Окно, даже забранное решеткой, остается окном, и Фраскита несла караул рядом с ним, сидя на своем стуле, зорко смотрела сквозь жалюзи с тех пор, как пришла в логово Караско. Да, если моя мать однажды и укололась, это случилось в тот день, в день их встречи. Но кто выпил выступившую на ее пальце красную каплю – одежда, сама швея или Эредиа, человек с оливковым запахом, – мне неизвестно.

Вернуться, чтобы не выбирать одну из лежавших перед ней дорог, неизвестно кем протоптанных, разбегающихся по миру, одну из бесчисленных тропинок.

Но ничто из ее прошлого не нагнало ее на той единственной дороге, что уводила от деревни.

Человек с оливами орал на свое деревянное войско, требуя привести к нему ту, что заштопала его, но догнать не пытался. Его тень, которую он потерял во второй раз, теперь поселилась в доме, что покинула моя мать. Хосе Караско же, возможно, над останками красного петуха наконец оплакал смерть матери, властительницы его жизни.

Нет, теперь ничто больше ее не удержит, кроме медленно бредущей смерти.

Анхела и Клара, проснувшись, как всегда, на рассвете, – одну разбудило солнце, другую птицы – украдкой следили за швеей, боясь, как бы она не сбежала, не оставила их одних среди этих каменных клыков, как иногда поступают матери в сказках.

Почему она ушла?

Ласточки неутомимо вышивали на небесной синеве невидимые знаки, которые лишь для Анхелы обретали смысл и предсказывали будущее.

Какой бы путь она ни выбрала, куда-нибудь он точно приведет, надо только ступить на него.

Фраскита разбудила остальных детей, и они направились на юг.

Мельница

В самом конце выбранной моей матерью тропинки показалась мельница. Она одна в океане холмов махала огромными руками, будто подзывая нас к себе, и мать – растрепанная, скованная утыканным цветами подвенечным платьем, с трудом тащившая полную детей тележку – приняла приглашение. Старый мельник, убеленный сединами и пылью, издали ее высмотрел и, словно страшась одиночества, побежал к нам, взбиравшимся по склону холма.

– Позвольте мне вам помочь! – протрубил он. – Руки у меня сильнее, чем кажутся! Я встану позади вашей тележки, буду ее подталкивать, и мы быстро доберемся до вершины! Какое счастье, что вы шли мимо со всеми этими детьми! Боже мой, да сколько же их? Они ни минуты не сидят спокойно, их невозможно сосчитать! Вот и хорошо, чем больше – тем лучше! Я напою вас холодной колодезной водой! Вот увидите, как хорошо под вечер сидеть в моей увитой зеленью беседке. Благодаря этой воде я вырастил маленький райский оазис… Располагайтесь! Вот скамейки, надо только немного их отряхнуть! Здесь все белое. Садитесь! Я сейчас вернусь…

Он принес парное молоко от своих коз и очень черствый хлеб, который они размачивали в своих чашках.

Дети смеялись в тени вьющихся цветов, радуясь, что наконец куда-то пришли. Одна только Мартирио держалась в стороне. Она не прикоснулась ни к хлебу, ни к молоку и смотрела на хозяина дерзко.

– Моя мельница – самая старая в этих краях, те, что живут внизу, построили ее на этом холме из-за ветра. Здесь он дует сильнее, чем везде, и мука у меня самая лучшая. Я вам ее дам. Вот увидите, такой нигде не найти. Сколько детишек! Такая радость! А эта дикарка не разговаривает, как и старшенькая? – прибавил он, показав на Мартирио. – Она тоже немая?

– Нет. У нее это пройдет! – ответила моя мать, приободрившись от упоминания о муке.

Старый мельник с удовольствием рассказывал о себе, вспоминал, сколько народу у него бывало в свое время, потом, не переставая говорить, разложил тюфяки для детей в примыкавшем к мельнице домике – и при этом не задал моей матери ни одного вопроса ни о ее странном наряде, ни о ее путешествии, за что она была бесконечно ему признательна.

Под вечер, когда Педро носился по саду, набивая карманы крупными кусками мела, которые торчали там и тут, будто сорняки, мельник, извинившись, удалился.

– Ветер поднимается, несколько дней было затишье. Это мой единственный противник и единственный товарищ, я боюсь безветренных дней. И стоит ему задуть, я всегда откликаюсь на его зов. Так что я вас оставлю, у меня много работы. Выспитесь хорошенько, вам предстоит долгий путь до этих людей. В последнее время они меня забросили.

Все улеглись и тотчас уснули под защитой мельничных крыльев. Улыбка одинокого старика, его убогая мебель, словно присыпанная мукой, и молоко его коз внушали доверие.

Но среди ночи Мартирио проскользнула на мельницу, чтобы посмотреть на бледного человека за работой. Вместо зерна он собирался бросить под жернов большие куски мела.

– Больше не боишься меня? – не оборачиваясь, спросил он.

– Еще немного побаиваюсь. К вашему лицу не сразу привыкаешь.

– Я, значит, стал таким безобразным?

– Ты мелешь камни? – не ответив, спросила она.

– Хрупкий белый камень не