Сшитое сердце - Кароль Мартинез

вогнанные одно в другое тела двигались в едином ритме, они одинаково дышали, а потом она захотела, сама захотела больше, сильнее и дальше. И тогда она услышала, как оборвалась нить.

Кончив, он заплакал – впервые в жизни. Он не захотел покидать ее тело и оставался в нем сколько мог.

– Каждый день, я буду приходить каждый день, я врасту в тебя, – сказал он.

А она промолчала, глядя, как тень этого пахнущего оливами человека пляшет на голых стенах.

Она хотела заглянуть в его глаза, но они уклонились, они смотрели в пол, где ее уже не было. Она ждала, стоя перед ним полуголая и прекрасная, но раздерганный человек уже не смел взглянуть ни на ее лицо, ни на тело, которое взял, возможно, раз и навсегда.

Дети, маявшиеся на улице, хотели знать.

Анхела принялась стучать в дверь и ставни, она отшибла кулаки о белую штукатурку – выпачканные мелом, покрасневшие кулачки, разбитые кулачки десятилетней девочки, еще беспомощной перед мужским вожделением. Выбившись из сил, она повернулась к верному союзнику, к своему брату Педро. И тогда мальчик взял деревяшку с обугленным концом и стал рисовать.

Белый фасад стал для него полотном, на котором он, никогда не видевший кораблей, пришвартовал исполинский парусник. Наполненный ветром грот, великолепные корпус и нос.

Пока мальчик, стоя на плечах старших сестер, заканчивал верхнюю часть рисунка, Человек с оливами вышел из дома и двинулся прочь под равнодушно сияющим полуденным небом.

У его силуэта не было тени.

Он шел неторопливо и, ни разу не оглянувшись, растворился в белизне деревни.

Отплытие

Время просквозило по разрисованной стене, повеяло на измученных детей, на уличную пыль.

Время ускользнуло.

Вечность палящего солнца.

Фраскита Караско вышла из дома, приблизилась к детям и встала перед ними.

Ее волосы были тщательно уложены в низкий узел. Она явилась им, прекрасная, юная и словно неживая.

Они не сразу ее узнали. Сначала они увидели лишь сияние тысячи матерчатых роз, украшавших ее корсаж. Ее шея, плечи, лицо венчали охапку цветов с твердыми шелковистыми лепестками. Она долго молча стояла в свадебном великолепии, словно изваянная из мрамора, кожи, тканей, женской и цветочной плоти вперемешку.

Замершая лицом к улице, иссякавшей перед ее лачугой.

Одна перед лицом деревни, а та настороженно следила за ней из-за холодных фасадов каменными глазницами, обведенными тенями, пустыми, лишенными зрачков и радужных оболочек, лишенными цвета и цветения.

Она была одна против множества глаз, впившихся в ее красоту и даже в этот яркий час неспособных ослепнуть от восторга. Оконная тьма полнилась незримыми взглядами. Наверное, они там прели, в этих провалах. Смердели. Прикусывали себе языки в этих растрескавшихся домах. Надеялись, что взовьется чей-то голос, что чей-то крик разрушит чары, взорвется чей-то смех.

Но за все время, пока моя мать не решилась, никто ничего не сказал, и улица оставалась безлюдной. Никто не засмеялся, и новобрачная не завяла.

И тогда дети увидели, как их мать повернулась к этим четырем стенам, из которых она высвободилась, как из кокона.

Увидели проломленный фасад дома и поняли, что проход был слишком узким, что дом был слишком мал, чтобы в нем мог во всю ширь развернуться этот цветок, слишком темен, чтобы вместить столько света. Подол платья мог распуститься только снаружи, белизна его была почерпнута не иначе как из полуденного сияния.

Дети поняли, что их мать никогда больше не сможет вернуться в свое логово, что она внезапно его переросла, стала слишком велика, чтобы жить в этой черной дыре, на этой улице, в этой деревне. Они подумали, что материнский взгляд, плывущий где-то над матерчатым розарием, вскоре утонет, стечет в корсаж, в великолепный пьедестал. Они испугались мгновения, когда их мать растворится в мираже своего подвенечного платья.

Она повернулась, ее плечи, шея, лицо медленно качнулись на стебле из ткани.

Цветы колыхнулись.

А мать, не двигаясь с места, плыла в мириадах роз.

Ее платье стало еще пышнее, его белизна засияла еще ярче, оно целиком заслонило маленькую дверь.

Женщина-цветок, белое пятно на сетчатке – вот что видели дети еще долго после того, как их мать перестала стоять перед домом.

На фасаде была черная рана. Рисунок, внезапно заполнивший взгляд моей матери, – дом, превратившийся в корабль, сияющий парус из белой штукатурки, неумелая иллюзия в обрамлении слепой улицы с затворенными окнами. А потом в солнечной пустоте остался лишь корабль – единственная распахнутая дверь.

Она увидела, как корабль проступает сквозь стену. Он прибыл за ней, чтобы забрать ее отсюда. Так далеко от моря, так далеко от всех рек он двигался по дорогам, поднимался по высохшим руслам. Он раздвинул пыльный проулок, он летел на всех парусах под устойчивым ветром и сел на мель у ее двери.

Корабль ей под стать, чтобы вместить ее горе и радость, корабль, с которым прекратится этот ужас не принадлежать себе, – корабль для того, чтобы быть собой!

Настал час отплытия.

Все молчание моря выплеснулось на улицы. Столько воды еще прибудет, столько дорог еще надо пройти! И этот рыжий ребенок увлекает ее в свою мечту!

Она не смогла устоять перед желанием поверить в этот выход, в этот нарисованный мир.

Рассказывают, что гонимые инквизицией еврейские семьи однажды погрузились на такой корабль, нарисованный раввином на стене севильской темницы. Они покинули город и Испанию, вышли в море, пересекли его и прибыли в оазис – такой далекий, что никто и никогда не смог их найти.

Ей надо было поверить в этот корабль, взять свою сумку с шитьем и собрать всех детей в ковчеге.

Моя мать долго стояла, не сводя глаз с рисунка, со стены, с великолепной каравеллы, и наконец по стенам пробежала зыбь, парус затрепетал. Поднялся ветер, он наполнил огромное белое полотнище, и моя мать отвела глаза. Она загрузила в тележку детей, одеяла, свечи, два оставшихся у нее отреза ткани, вчерашние лепешки, оливковое масло, яйца, окорок, хлеб – кажется, и стул свой взяла, – бросила последний взгляд на покинутую тень, плясавшую на стенах, и мы ушли.

Среди холмов пропел петух.

Книга вторая

Переход

Середина пути

С чего начать?

Столько слов уже написано в тетради, и вот теперь дело дошло до начала.

Мы шли, никуда не сворачивая, по пути, который прокладывала мать.

Говорят, и я уже была там, под цветами из ткани. А дальше что?

А дальше – безмерное пространство и смотанное в клубок время,