Россия в канун войны и революции. Воспоминания иностранного корреспондента газеты «Таймс» - Дональд Маккензи Уоллес

только что говорил, он крупный помещик и потомок полумифического Рюрика, но он не имеет официального чина и ни одной орденской ленты. В этом отношении он пошел по стопам отца и деда, которые были в некотором роде фрондерами и предпочитали статус важной персоны и сельского джентльмена положению чиновника и вельможи. В лагере либералов он считается консерватором, но у него мало общего с реакционерами (крепостниками), которые заявляют, что реформы последнего полувека были ошибкой, что все идет коту под хвост, что освобожденные крепостные – все поголовно лодыри, пьяницы и воры, что местное самоуправление – хитроумная машина для растраты денег и что реформированные суды принесли выгоду только крючкотворам. Напротив, он осознает потребность в реформах и видит их благотворные плоды, а что касается будущего, то он не предается безнадежному пессимизму неисправимого старого тори.

Но, как считает он, для того, чтобы добиться реального прогресса, нужно избегать некоторых современных модных ошибок, и среди этих ошибок на первое место он ставит взгляды и принципы передовых либералов с их слепым восхищением Западной Европой и тем, что они зовут плодами науки. Подобно западным либералам, эти господа полагают, что наилучшей формой правления является конституционализм, монархический или республиканский, поставленный на широкую демократическую основу, и именно к осуществлению этого идеала и направлены все их усилия. Но только не нашего друга-консерватора. Признавая, что демократические парламентские институты могут быть наилучшей формой правления для более развитых стран Запада, он утверждает, что единственной прочной основой Российской империи и единственной надежной гарантией ее будущего процветания является самодержавная власть – единственный подлинный выразитель народного духа. Глядя на прошлое с этой точки зрения, он чувствует, что цари всегда отождествляли себя с народом и всегда понимали, отчасти интуитивно, а отчасти путем размышления, истинные чаяния народа. Всякий раз, когда проникновение западных идей угрожало нанести ущерб национальному характеру, деспотическая власть вмешивалась и предотвращала опасность своевременными мерами. Нечто подобное, по его мнению, наблюдается и в настоящее время, когда либералы требуют предельно демократических институтов; но самодержавная власть стоит настороже и, как обычно, сделает все, что потребуется.

Усилиям земства в этом отношении и деятельности земства в целом князь сочувствует мало, отчасти потому, что это учреждение находится в руках либералов и руководствуется их непрактичными идеями, а отчасти потому, что оно позволяет некоторым честолюбивым выскочкам получить право голоса в местных делах, хотя оно должно принадлежать старинным дворянским семьям уезда. Он хотел бы видеть просвещенное, влиятельное дворянство, которое вместе с самодержавной властью трудится на благо страны; но он понимает, что его идеал имеет мало шансов осуществиться.

Князь принадлежит к высшему кругу русской знати. Если же мы хотим получить представление о низшем круге, то по соседству сыщется несколько бедных, необразованных дворян, живущих в маленьких убогих домах, и их нелегко отличить от крестьян. В других частях страны можно встретить даже князя в таком же жалком положении! Это естественный результат российского порядка наследования, которое не признает принципа первородства в отношении титулов и имущества.

Глава 9. Помещики после освобождения крестьян

Когда поднимался вопрос об освобождении крестьян, мнения значительно расходились по поводу того, как отмена крепостного права повлияет на материальные интересы двух непосредственно затронутых классов. Печать и «молодое поколение» смотрели в будущее с оптимизмом и старались доказать, что предлагаемые перемены будут одинаково выгодны как для помещиков, так и для крестьян. Говорили, что наука давно доказала, что свободный труд неизмеримо производительнее рабства и крепостничества, и этот принцип уже наглядно продемонстрирован в странах Западной Европы. Во всех этих странах современный сельскохозяйственный прогресс начался с освобождения крепостных, и повсеместно повышение производительности труда стало прямым итогом усовершенствования методов. Таким образом, скудные, легкие почвы Германии, Франции и Голландии стали производить больше, чем прославленный русский чернозем. И от этих улучшений повсюду выиграл в первую очередь именно помещичий класс. Разве помещики в Англии, стране, впервые отменившей крепостное право, не самые богатые в мире? И разве владелец нескольких сотен моргенов в Германии зачастую не богаче русского дворянина, имеющего тысячи десятин?

Этими и аналогичными правдоподобными аргументами печать старалась доказать помещикам, что они даже в своих собственных интересах должны освободить крепостных. Однако многие землевладельцы не очень верят в абстрактные принципы политэкономии и расплывчатые исторические доктрины в интерпретации современных газет. Они не всегда могли опровергнуть изобретательные аргументы, приводимые людьми более оптимистичными, но были убеждены, что лежащие перед ними перспективы далеко не так радужны, как их представляют эти люди. Они считали, что Россия – особенная страна, а русские – особенный народ. Низшие классы в Англии, Франции, Голландии и Германии хорошо известны трудолюбием и предприимчивостью, в то время как русский крестьянин заведомо ленив, и, уж конечно, дай ему волю, он бы работал ровно столько, чтобы не умереть с голоду, и не больше того. Свободный труд, возможно, выгоднее крепостного там, где высшие классы обладают практическими знаниями и большими капиталами, но в России у помещиков нет ни знаний, ни наличных денег, необходимых для того, чтобы внедрить предлагаемые улучшения в сельском хозяйстве. Ко всему этому добавляли, что порядок освобождения, при котором крестьяне получат землю и будут полностью независимы от помещиков, нигде не применялся в столь широком масштабе.

Таким образом, сложились два диаметрально противоположных мнения об экономических последствиях отмены крепостного права, и далее мы увидим, какое из этих двух мнений подтвердила жизнь.

Для начала рассмотрим вопрос с точки зрения помещиков.

Читатель, который никогда не пробовал проводить подобного рода исследования, естественно, может вообразить, что на этот вопрос легко ответить, просто поговорив со множеством отдельных помещиков и сделав общий вывод на основании их мнений. На самом же деле задача оказалась для меня намного более сложной. Даже после пяти лет разъездов по стране (1870–1875 гг.), сбора информации из наилучших доступных источников, я не решался сделать каких-либо радикальных выводов, и такое мое состояние отразилось в первых изданиях этой книги. Как правило, помещики не могли четко сказать, сколько они потеряли или выгадали, а когда от них все-таки удавалось получить хоть какие-то сведения, они не всегда казались убедительными. Во времена крепостничества лишь очень немногие имели обыкновение вести точные счета или какие-то записи, да и очень многое попросту невозможно было свести к простым цифрам. Конечно, любой помещик имеет общее представление о том, ухудшилось или улучшилось его положение по сравнению с былыми днями, но расплывчатые заявления отдельных лиц об их прежних и теперешних доходах не представляют ценности с точки зрения науки. В расчеты входит