Россия в канун войны и революции. Воспоминания иностранного корреспондента газеты «Таймс» - Дональд Маккензи Уоллес

Александр Иваныч Н., бывший арбитр в крестьянских делах, а потом мировой судья. Они часто дискутируют на эту тему. Поклонник Маколея заявляет, что в России, собственно говоря, нет никакой литературы, а произведения, носящие имена русских авторов, являются не чем иным, как слабым эхом западноевропейской литературы. «Подражателей, – частенько говорит он, – искусных подражателей мы создали в изобилии. Но где же подлинный гений? Что такое наш знаменитый поэт Жуковский? Переводчик. Что такое Пушкин? Неглупый ученик романтической школы. Что такое Лермонтов? Слабый подражатель Байрона. А что такое Гоголь?»

Тут неизменно вмешивается Александр Иваныч. Он готов пожертвовать всей псевдоклассической и романтической поэзией, да и вообще всей русской литературой примерно до 1840 года, но не потерпит ни единого пренебрежительного слова о Гоголе, который в то время заложил основы русской школы реализма. «Гоголь, – утверждает он, – был великим и самобытным гением. Гоголь не только создал новую литературу, но в то же время преобразил читающую публику и открыл новую эру в интеллектуальном развитии народа. Своими юмористическими, сатирическими зарисовками он отмел метафизические мечтания и глупые романтические аффекты, которые тогда были в моде, и научил людей видеть свою страну такой, какой она была, во всем ее отвратительном уродстве. С его помощью молодое поколение ощутило гнилую сущность властей и подлость, глупость, нечестность и никчемность помещиков, которых он особенно зло высмеивал. Признание недостатков вызвало желание реформ. От смеха над помещиками оставался лишь один шаг до презрения к ним, и когда мы научились презирать помещиков, мы, естественно, стали сочувствовать крепостным. Таким образом, освобождение крестьян было подготовлено литературой; и когда пришла пора решить великий вопрос, именно литература нашла верное решение».

Насчет этого у Александра Иваныча очень твердые убеждения, и об этом он всегда говорит с горячностью. Он много знает об интеллектуальном движении, которое началось около 1840 года и завершилось великими реформами шестидесятых годов. Будучи студентом университета, он мало беспокоился о серьезном академическом труде, но с большим интересом читал все ведущие газеты и журналы и принял учение Белинского о том, что искусство не должно развиваться ради самого искусства, а должно быть подчинено социальному прогрессу. Это убеждение он подтвердил для себя, прочтя несколько ранних книг Жорж Санд, которые стали для него своего рода откровением. Его мысли были заняты общественными проблемами, и все остальные предметы по сравнению с ними казались ничтожными.

Когда встал вопрос об освобождении крестьян, он увидел возможность применить некоторые свои теории на практике и с энтузиазмом примкнул к новому движению как ярый аболиционист. Когда закон был принят, он помогал привести его в исполнение, проработав три года в качестве мирового судьи. Теперь он уже пожилой человек, но отчасти сохранил свой юношеский энтузиазм, регулярно бывает на ежегодных земских съездах и живо интересуется всеми общественными делами.

Как горячий сторонник местного самоуправления, он нередко насмехается над централизованной бюрократией, которую объявляет величайшим проклятием своей несчастной родины. «Эти чиновники, – говорит он в моменты возбуждения, – которые живут в Санкт-Петербурге и управляют оттуда империей, знают о России не больше, чем о Китае. Они живут в мире официальных бумаг и ничего не смыслят в истинных потребностях и интересах народа. Пока соблюдаются все необходимые формальности, их это полностью устраивает. Пусть людишки мрут от голода, лишь бы об этом не было ничего в официальных докладах. Неспособные сами принести какую-либо пользу, они достаточно влиятельны, чтобы помешать остальным трудиться на благо общества, и чрезвычайно завистливы ко всякой частной инициативе. Как они поступили, например, по отношению к земству? Земство – прекрасное учреждение и могло бы сотворить великие дела, если бы его оставили в покое, но как только оно проявило толику самостоятельности, чиновники тут же подрезали ему крылья, а потом и вовсе задушили. Так же они поступили и с печатью. Они боятся печати, потому что больше всего боятся здравого общественного мнения, которое может создать только печать. Их пугает все, что нарушает привычный распорядок. Россия не может добиться реального прогресса, пока ею правят эти проклятые чиновники».

Чуть менее вредным явлением, чем чиновник, в глазах нашего будущего реформатора представляется барич, то есть избалованный, капризный, распущенный дитятя зрелых лет, жизнь которого проходит в галантной праздности и утонченных беседах. Нашего друга Виктора Александровича обычно относят к представителям этого типа. «Вы посмотрите на него! – восклицает Александр Иваныч. – Какой никчемный, достойный презрения член общества! Несмотря на свои великодушные потуги, ему никогда не удается сделать хоть что-то полезное ни для себя, ни для других. Когда встал вопрос о крестьянстве и нужно было делать дело, он уехал за границу и разглагольствовал о либерализме в Париже и Баден-Бадене. Хотя он читает или, по крайней мере, говорит, что читает книги по сельскому хозяйству, и всегда готов обсудить, как лучше всего предотвратить истощение почвы, он знает о сельском хозяйстве меньше двенадцатилетнего крестьянского мальчишки, а если и вый дет в поле, то не отличит рожь от овса. Вместо того чтобы болтать про немецкую и итальянскую музыку, ему бы следовало хоть немного научиться практическому хозяйству и присмотреть за своим имением».

Александр Иваныч, осуждая таким образом своих соседей, сам не лишен недоброжелателей. Некоторые солидные старые помещики считают его опасным человеком и цитируют его высказывания, которые, как им кажется, говорят о несколько вольных представлениях о собственности. Многие полагают, что его либерализм носит чрезмерно буйный характер и что он сторонник республиканцев. Говорят, что, будучи судьей, в своих решениях он часто склонялся на сторону крестьян против помещиков. В то время он всегда уговаривал крестьян окружающих деревень открывать школы и делился превосходными мыслями о том, как следует обучать детей. Эти и подобные факты убеждают многих в том, что у него очень передовые идеи, а один старый джентльмен обычно зовет его – наполовину в шутку, а наполовину всерьез – «наш друг коммунист».

На самом же деле в Александре Иваныче нет ничего коммунистического. Да, он громко осуждает чиновничий дух или, как сказали бы мы, бюрократическую волокиту во всех ее проявлениях и является ярым сторонником местного самоуправления, он – один из последних людей в мире, которые приняли бы участие в каком-либо революционном движении. Он хотел бы видеть просвещенное правительство, которое находится под контролем общественного мнения и национального представительного органа, но он считает, что этого можно достигнуть только путем добровольных уступок со стороны самодержавной власти. Он, быть может, сентиментально любит крестьянство и всегда готов отстаивать его интересы; но он слишком много дел имел с отдельными крестьянами, чтобы разделять те идеализированные представления, которые свойственны некоторым