Доспехи совести и чести - Наталья Гончарова

о благоприятном решении дела, и тому я рада. Но что если … – она словно не могла произнести это, но явственно осознавала, что если не произнести это сейчас, потом, может оказаться слишком поздно. – Что если все обернется, не так как ты говоришь и не так как я и мы с тобой желаем? Что если…? – и она запнулась на полуслове.

– А что о том говорить? – нарочито беззаботно спросил он. – Об этом и говорить не стоит.

– Не произноси это? – в ужасе воскликнула она. Ведь даже тогда я хочу быть с тобой, – и она обвила его шею руками.

Он раздраженно отстранился. – Не будем о том. Сказал же. Забудь тогда. И говорить тут не о чем, а ежели, не хочешь расстаться сейчас в ссоре, то не произноси ни слова больше, – со злостью резко ответил он.

Она недоумевающе посмотрела на него, стараясь понять причину его гнева и отстраненности. Страх будущего терзал ее, но еще больше она боялась прогневать его сейчас, боялась, что в пылу раздражения, он сейчас развернется и уйдет, и это их расставание в обиде, камнем ляжет ей на грудь.

Она не будет больше заговаривать об этом, не сейчас, и потом, не может так быть, чтобы все дурно кончилось, Господь всемогущ, он не допустит несправедливости, зачем же тогда было давать людям счастье, счастье лишь на миг, ежели затем суждено потерять его? В этом и смысла нет, – утешала и уговаривала саму себя Лиза.

– Не сердись, – мягко сказала она. – Не буду, все обойдется, я знаю, – примирительно шептала она. – Но ступай, ведь не могу же я держать тебя подле сердца всю жизнь, ступай, так будет легче, – с трудом произнесла она.

– Я напишу, – ответил он.

Казалось, он хотел поцеловать ее на прощанье, но ноги, словно не слушались, он на секунду заколебался, а затем резко развернулся и зашагал прочь, быстрым и широким шагом, так что за минуту, стал лишь тенью в конце аллеи.

Она хотела бы задержать его, хотя б на миг, еще чуть-чуть, догнать и вцепившись в ворот умалять остаться, не уходить, сбежать, жить в сторожке, есть травы, да коренья, иль голодать, не важно, лишь бы не отпускать его. Хотелось стонать и плакать, но громкая тишина сковала ей уста, так она и стояла на том самом месте, где их пути разошлись.

У счастья время – миг, у горя – время вечность.

Путь до дома был короток, но занял у Лизы не меньше получаса, словно оставив там свое сердце и душу, вместо живого человека, брела по аллее лишь его бесплодная тень. Она мысленно уговаривала себя, что слишком рано горюет, что все уладится, он умен, хитер, и искушен, он знает жизнь, он знает власть, он не отдаст себя словно агнец на закланье. И все же, страх, где то в глубине души, словно зацепившись семенем за благодатную почву, дал ростки, что укореняются в самую плоть, и чьи побеги так тяжело убить даже самой отчаянной надеждой.

На пороге дома ее ждала испуганная и взволнованная камеристка.

– Сударыня, я уже изволновалась! Вы ничего не сказали, а Мария Петровна только сейчас упомянула о завтрашнем событии! Время полдень, а для вас ничего и не готово! Я собрала несколько платьев, не откажитесь выбрать?

– Бал! – Спохватилась Лиза. Она совсем о нем забыла. Лиза и раньше не жаловала сии развлечения, и все же никогда прежде она не испытывала такого нежелания выезжать в свет, как сейчас. Будто скрипку ее души, настроенную на плач, заставили играть кадриль на потеху охмелевшей и разнузданной толпы.

– Ах, выбери сама, и не тревожь меня, – горько махнула Лиза рукой, поднимаясь по ступенькам.

– Как же это Елизавета Николаевна! А, ежели, не угожу! Как же это возможно, без вас! – растерянно воскликнула камеристка.

– Выбери хоть соломенный мешок, ей Богу нет разницы, – горько ответила Лиза, и не желая больше слушать ни слова, поднялась в свою комнату и заперлась на ключ.

Камеристка посмотрела уходящей барышне в след, и от досады едва не закричала. Ведь как могут быть эти господа несчастны, когда живут в таком именье, и прислуги на одной лишь даче человек сто-двести, и все за ними по пятам ходят, а они лишь знают, что из сада в гостиную, да из гостиной в сад ходить, и чем лучше живется, тем горестнее лица. Баронесса с младшей барыней, только с кислыми лицами и ходят. Барон, конечно, другое дело, он и улыбается часто и даже кажется счастливым, впрочем трезв бывает редко, так что и не разберешь, какого рода это счастье, толи истинное, толи пьяное. Как же право жизнь несправедлива, ежели бы ей так жить, то не было бы счастливее ее человека на земле, и она горестно посмотрела вверх на высокие башни именья,

– Ах, как не справедлива жизнь, – вздохнула еще раз камеристка, и отправилась готовить барышне платья на завтра.

Назавтра, пока еще дамы не были готовы, как и положено дамам, а все еще собирались на концерт, Николай Алексеевич вызвал к себе поверенного.

– Доброго Вам дня, Ваше сиятельство, – поздоровался Тимофей Дмитриевич с Арсентьевым.

– Доброго, доброго, – ответил тот, погруженный в свои думы, что ясно свидетельствовало, дело, по которому он позвал поверенного, важное, да серьезное.

– Тут, Тимофей Дмитриевич, дело такое, не сочтите за труд, надобно узнать, об одном человеке, да так, чтобы не вызвать кривотолков, узнать деликатно, осторожно, без подозрений. Поняли ли, о чем толкую?

– Конечно, Ваше сиятельство, как не понять, незамедлительно будет сделано, вы только имя скажите.

– Михаил Иоганович Мейер, – коротко ответил Арсентьев.

Поверенный и виду не подал, что был удивлен. А лишь произнес:

– Все будет сделано, в лучшем виде, когда сведения следует предоставить?

– Как можно скорее и во всех путях для получения оных сведений, поступайте так как вы считаете, и об деньгах не беспокойтесь, в них вы не ограничены при исполнении сего поручения, так что употребите в пользу все свое влияние, без изъятия. Поняли ли вы меня, Тимофей Дмитриевич?

– Все понял, Ваше Сиятельство, как есть сделаю.

Внезапно в дверь постучали, не дожидаясь ответа, в комнату вошла супруга:

– Добрый день, Тимофей Дмитриевич, не думала вас так рано у нас увидеть, – произнесла она, удивленно глядя на поверенного, чей вид был всегда крайне озабочен, но сейчас был озабоченнее прежнего.

– Добрый день, Ваше сиятельство, – поздоровался поверенный, и уже открыл было рот, чтобы дать пространные и витиеватые объяснения своего появления в столь ранний час, как его тут же перебил сам Арсентьев.

– Дела, дела, милая моя. Ну, ступай, ступай, голубчик, и не забудь о том, что сказал, – велел он поверенному, после чего тот, словно эфир, фигура бестелесная, исчез в двери, так ловко, и так деликатно,