Доспехи совести и чести - Наталья Гончарова

Чтоб я мерзавца спас из того положения, в котором он оказался. Недостойный человек, совершивший недостойный поступок! Разве ж такого я хотел для своей дочери? Разве ж такого зятя я желал? Разве ж такому человеку я хотел оставить состояние?

Гнев на сказанное, вытеснил и страх и трепет перед родительским словом, и теперь разозлившись не хуже отца, Лиза готова была вступить в схватку. В конце концов, они были одной масти, так что как только обидные слова дошли до ее сердца, от кротости и покорности не осталась и следа. И теперь, встав в боевую стойку, она готова была драться за Мейера, так как была уверена всем своим сердцем, что любит его. А разве ж любящее сердце может ошибаться?

– Но ведь вы его совсем не знаете! Лишь чужим наветам верите! – воскликнула она, безуспешно пытаясь склонить на свою сторону отца.

– Что мне наветы? Когда все поступки его говорят за себя. А я то, дурак, не поверил Трусову, оскорбил невинного человека, который мне желал глаза на сие бесчестье открыть, что прямо перед моим носом творится!

Так вот кто рассказал обо всем отцу, – с горечью подумала Лиза, ругая себя, что была так беспечна и не предусмотрела заранее, все, что должна была предусмотреть.

– Маменька, конечно, твоя мне все вынуждена была рассказать, защитница твоя и покрывательница, и взяла с меня слово не вмешиваться, дескать, все само собой разумеется. Ничто, конечно же, не разумелось, и разуметься не могло. И теперь я вижу, к чему опасное потворство женской блажи приводит. Теперь этот подлец, Самодуровский, сплетни те разнесет по всему N-ску и даже Петербургу. А попробуй, останови их, хуже холеры, и чем сильнее с ними бороться, тем скорее расползаться станут. Так что, слушал я вас, слушал, а теперь ВЫ, мое решение послушайте.

Ты, Лизавета с маменькой, отправишься в Париж, и там побудете, с полгода, а может и больше, и как все слухи улягутся, лишь тогда вернетесь.

– Нет! Ведь вы меня совсем не хотите слушать! – в отчаянии вскликнула Лиза, – все, что говорят о нем чистая ложь, ведь вы сами говорите, что из-за слов Самодуровского, обо мне пойдут гнусные сплетни, но вы то знаете что это не так, стало быть, все сплетни так живут, крупица правды в море лжи, только, только попробуй эту крупицу найти, ежели не знаешь как она и выглядит то. Так и Михаил Иоганович, человек чести, ни слова из сказанного о нем не правда, я знаю, я чувствую это своим сердцем, я люблю его, – задыхаясь, сквозь слезы, прошептала она, – и он, он….он любит меня…

– Ну положим ты думаешь что любишь его, – уже спокойнее продолжил отец, –положим, в это я верю, да и то, только потому что ты мало о жизни знаешь, ну да и Бог с ним, пусть с твоей стороны это любовь. Но он! Пойми, ведь он тебя не любит!

– И вы! И вы считаете, что меня любить невозможно?

– Ведь я тебя защитить хочу, глупая моя доченька, – горестно сказал отец, – Уж лучше я скажу тебе правду, нежели ты узнаешь ее от других, и этой правдой я защищаю тебя, потому что, зная ее, ты будешь сильнее, и любую обиду других выдержишь и потому не сломаешься.

– Как же вы не понимаете батюшка! Ведь чужую обиду не трудно пережить, а обиду близкого, вдвойне тяжелее, и потом, отчего вы уверены что это правда, ведь это лишь правда ваша, у меня своя, у него другая, а например у Трусова – четвертая, у всяк своя правда.

– Я в эти рассуждения пускаться не буду, – раздраженно ответил отец. Я решил, а значит так и будет!

– Так вот и я батюшка решила! Ни при каких условиях я не уеду отсюда, а всю меру ответственности за себя и за него приму, и пусть сама жизнь покажет чья правда, и ежели так окажется, что вы знаете мир лучше меня, а Мейер человек бесчестный, то так тому и быть, я приму это и смирюсь, однако же, до той поры, не сдвинусь и с места, – заключила Лиза, и вышла из кабинета.

Как только дверь за дочерью закрылась, Арсентьев вдруг почувствовал себя таким уставшим и опустошенным, будто разграбленный иль разоренный. Тяжело опустившись в кресло, он понял, что постарел, ссоры стали даваться ему все тяжелей и тяжелей, а уверенность в своей правоте таяла на глазах к концу спора. Нет, он уже не тот, что раньше, излишне мягкосердечен, и сентиментален, и слаб и немощен.

Старик.

Тело вдруг, откликнувшись на стенания души, отяжелело, а голова налилась свинцом. Тяжко дался ему этот разговор, но осознание того, что он должен так поступить, во имя нее, заставило его сказать то, что он не желал бы говорить.

Что она знает об этой жизни, проведя ее половину в глубине сада с книгой?

Ничего.

А ведь тем временем жизнь жестока, о, еще как жестока! Она жестока к тем, кто силен и состоятелен, чего уж говорить о тех, кто слаб и немощен.

Любовь. Как же! Положим в ее любовь к нему он верит, да и как она могла не полюбить его, ежели к своим двадцати годам, по сути это первый мужчина, которого она видит в близи аршина. Появись другой, на том самом месте, в том саду, любой другой прохвост, и его бы полюбила, без сомнений. Из жалости ль, иль из доброты, иль из самой сути человеческой природы тянуться к человеку, что разного с тобою пола.

А вот он! В его намерения он сомневался, да что там сомневался, он был уверен, что намерения Мейера дурны. Да и как могло быть иначе? Ежели, кругом столько прекрасных и здоровых барышень. Разве ж мог он поверить, что мужчина, того сорта, что был Мейер, мог полюбить барышню за одну лишь душу? Он и сам то, стал видеть сердце человека, лишь к старости, до той поры, находясь в плену лишь плотских и оттого низменных порывов.

Уж он ли не хотел для дочерей счастья? Именно ради этого он согласиля на брак старшей Катерины с недостойным человеком. Но Катерина другая, она будто сама земля, будто твердыня, что может за себя постоять, и не сломиться, а Лиза? Лиза нет. Но как сказать дочери правду? Как сказать ей глядя в ее трепетные, такие наивные и доверчивые глаза, что калека не может рассчитывать на любовь мужчины в этой жизни? И даже если представить так, допустить, что Мейер не так ужасен, как его рисуют, и даже допустить, тот факт что он питает некие чувства к его дочери, пусть не