Доспехи совести и чести - Наталья Гончарова

События вчерашнего вечера, недомолвки и недосказанность произошедшего конфликта указывали на то, что встречаться и дальше в саду слишком опасно. Сегодня она должна сама к нему пойти, тем более, что и дальше скрывать свою болезнь стало не возможно. Она должна увидеть в его глазах, либо отвращение, либо принятие, и тот взгляд скажет ей о нем, больше чес сотни фраз любви, что обычно одаряют друг друга влюбленные, в пылу минутной страсти. Но что есть любовь истинная? Разве ж это ни любовь двух душ, когда тело если и имеет значение, то лишь оттого, что оно сосуд для той души, что вызывает те самые чувства, что мы именуем любовью. И ежели, он полюбил ее душу, то непременно, должен полюбить ее такой, какой сделал ее Господь, а ежели так не будет, значит это вовсе и не любовь была, а лишь любовь к себе, что отражается в ее глазах.

И с этими мыслями, полная уверенной решимости, Лиза, стараясь остаться незамеченной, выскользнула из дома и отправилась в именье Мейера.

По мере того, как его усадьба приближалась, уверенность ее в самой себе, а по большей части в нем, таяла на глазах. Шаг из уверенного и бодрого превратился в медленный и робкий, казалось хромота усилилась, трость в руке налилась свинцом, и словно накалилась, прожигая руку, даже через перчатки. Как бы она хотела идти ровно, без поддержки, в такт шагам, медленно покачивая бедрами, как делают это другие женщины, являя миру свою красоту и изящность, где каждое движение знак: она женщина, она любит, она любима.

Но нет, горьким ядом, чувство неуверенности и неполноценности отравило ее сердце. Она уже не рада была ни любви, ни счастью, она не видела ни красоты вязов, ни прелести весны, ни вкусного зеленого воздуха рощи, ни пения птиц, ничего, все ее естество сковал страх, а тело скрючило от душевной боли. Казалось, она сейчас упадет. Лиза в ужасе поняла, что не может явить себя ему такой, какая она есть, увидеть в его глазах жалость и отвращенье! Только не это! Нет! Какую же ошибку она сделала, придя сюда, – горько воскликнула про себя Лиза.

Первой спасительной мыслью было вернуться, уйти отсюда, бежать, как можно скорее, пока еще не стало слишком поздно, пока он не увидел ее. Но вдалеке показался его силуэт, высокая и худощавая фигура двигалась быстро и легко, прямо к ней.

Бежать? Слишком поздно! Даже если она сейчас пойдет в обратную сторону и ускорит шаг, он в два счета нагонит ее. Прятаться в кустах? Чепуха, что хуже самой глупой главы дешевого бульварного романа, героиней которого ей никогда не стать. Она непременно где-нибудь свалиться, и будет лежать, словно мешок сена, униженная и раздавленная, давясь слезами и позором.

Выходит, нет другого пути, как принять удар. И примирившись с судьбой, она покорно остановилась, вверяя себя судьбе. Он приближался. Лиза не смела поднять глаза, щеки пылали огнем, а ноги и руки заледенели, казалось все ее тело сковало неизвестная и неизлечимая болезнь, имя которой страх. Какую же великую власть имеет он над нами. Никто другой, не мог бы заставить нас испытывать ужас, равный силе того ужаса, что мы можем внушить себе сами.

– Уж и не надеялся, что вы придете ко мне сами! – радостно воскликнул он, приблизившись.

От звука его голоса Лиза вздрогнула как от хлыста, так и не смея посмотреть на него. Она, словно еще одно дерево в этой самой роще, стояла, едва дыша не шелохнувшись. Может минуту, а может десять, понадобилось ей, чтобы, наконец, совладать с собой и произнести:

– Я решила, Михаил Иоганович, что впредь опасно видеться в саду, не ровен час, мои родные о чем-нибудь догадаются, но я боюсь не за себя, не подумайте… за вас…. – стараясь заверить его порывисто и торопливо сказала она, но голос дрогнул и сорвался и не в силах больше избегать взгляда Лиза храбро посмотрела на него.

Ничего. В его глазах не было ничего. Точнее ничего, что она боялась увидеть. Голубые, лучистые и пронзительные, они смотрели все так же внимательно и пытливо, но не любопытства ради, он смотрел на нее с жаждой странника, что бродил по пустыне целую вечность. Заблудившись в океане песка и отчаявшись найти оазис, он вдруг нашел нечто, что важнее рая, и чего, казалось, не искал и не желал найти. Он нашел то чувство, что люди именуют любовью, едва ли в полной мере понимая, что это чувство не имеет ни имени, ни названия, и ни одно слово мира, не может объять то глубокое и чистое, что снисходит на человека свыше, единственное чувство на земле, что заставляет его пренебречь собой во имя другого. Единственное чувство на земле, что делает человека лучше, чище, светлее.

– Здравствуйте, Михаил Иоганович, – неожиданно сказала она, смущенная и сконфуженная тем, что увидела в глубине его льдистый глаз.

– Здравствуйте Лизавета Николаевна, – так же церемонно ответил он, и ловко выхватив из ее рук трость, подставил свою руку, для опоры.

Ни вопросов, ни ответов, ни словом, ни взглядом, он не подал виду, что заметил в ней нечто, что отличает ее от других.

Как же благодарна была она ему за такт, за мудрость, за великодушие. Ведь случись, что надо было бы объяснять, отчего она калека, чтобы она не сказала, все сказанное звучало бы как оправдание. Она подспудно бы старалась его уверить, что не хуже других, и это оправдание, причиняло бы ей такую боль, что никакая физическая пытка, не могла бы сравниться с теми терзаниями души, которые она бы невольно вынуждена была испытывать, говоря о своем недуге. Он принял ее за равную, за ту, что ничем не отличается от других, и в этом и есть доказательство подлинного чувства, когда разуму не стыдно идти за руку, с выбором своего сердца.

Так они и шли бы целую вечность, не произнося ни слова, ведь не важен был путь, важна была близость двух сердец, что бьются отныне в такт. Не было между ними больше тайн и преград, будто нагие, как Адам и Ева, они шли в созданном им раю, ибо не Бог создает лучший рай, а тот рай цветист и благоуханен, что человек сам делает своими поступками.

Неожиданно дорожка вывела их к пруду, больше идти было не куда. Тот самый пруд, где еще вчера Мейер стоял совсем один, погруженный в тревоги и души ненастье.

Но теперь, они вдвоем, и то, что казалось непреодолимой преградой, океаном, который не переплыть, теперь лишь мелкий пруд, со стоячей водой.

Раз, и перешагнул.

Остановившись, он нежно