Исцеление мира. От анестезии до психоанализа: как открытия золотого века медицины спасли вашу жизнь - Рональд Дитмар Герсте

сточные воды, выгребные ямы и мусорные свалки считались яркими примерами зон со зловонным воздухом, кишащим миазмами, некоторые исследователи, такие как Генри Мэйхью, замечали, что в группе людей, наиболее подверженных риску согласно этой теории, смертность отнюдь не выше, чем у остального населения. Речь шла о так называемых тошерах, пытавшихся найти что-то более или менее ценное в невообразимой грязи на дне лондонской жизни и в канализации. Если бы теория миазмов подтверждалась доказательствами, то представители этой профессиональной группы, изо дня в день вдыхающие тошнотворные и нередко легковоспламеняющиеся испарения, должны были бы сигнализировать об опасности своей смертью, словно канарейки, оказавшиеся в угольных шахтах. Мэйхью, однако, отметил, что эти занятые незавидным делом профи были преимущественно крепкими и – исходя из стандартов того времени – здоровыми на вид мужчинами, некоторые из которых доживали до 60–80 лет – по меркам той эпохи практически библейский возраст.

В Лондоне, казалось, смердящий воздух распространялся до небес, а тот факт, что по большей части именно бедняки страдают холерой, сторонниками теории миазмов воспринимался как вполне логичный. В городских кварталах, населенных стремительно растущим пролетариатом, было во всех отношениях намного грязнее, чем в жилых кварталах богатых коммерсантов, не говоря уже о загородных имениях аристократии за пределами мегаполиса. Миазмы, поднимающиеся ли с земли, вызванные ли магнитными потоками или небесными телами, встречали в этих кварталах население с ослабленной физической конституцией (недоедание и предшествующие болезни пострадавших обычно ослабляли иммунную систему) или недостаточно твердыми (по сравнению с буржуазной элитой) моральными устоями.

 Условия жизни так называемого низшего класса Лондона – то есть большей части населения – характеризовались повсеместной грязью, инфекционными заболеваниями и болезнями, обусловленными плохим питанием, а иногда и голодом.

Самым главным определяющим условием такого существования стал взрывной рост городов. Население Лондона почти утроилось с 1800 по 1851 год, количество людей с чуть менее одного миллиона выросло до более двух с половиной. И рост населения не сопровождался соразмерным увеличением городской территории или подготовкой хоть сколько-нибудь адекватной жилой площади – число людей на квадратный километр все росло и росло. Современник описал комплекс сдающихся в аренду квартир в районе Холборн: «Вокруг площади 22 здания, первый этаж почти каждого из них полон зловонных отходов, копившихся здесь годами. Некоторым кажется маловероятным, что здесь могут жить люди: в полу дыры, лестницы разломаны, с потолка сыплется гипсовая штукатурка. У одного дома проломлена крыша, потому что однажды ночью пьяная женщина пыталась спастись от своего мужа, пробравшись сквозь черепицу» [7].

Во многих местах утилизация экскрементов двуногих и четвероногих совсем не была организована: зачастую отходы сбрасывались в ямы или подземные и надземные водопроводы, конструкция которых не была столь эффективной, как сегодня. Скопления фекалий нередко оказывались в непосредственной близости от источников питьевой воды, например, на Брод-стрит, где Сара Льюис постирала пеленки своей больной маленькой дочери всего в нескольких шагах от насоса в земле. Повсеместно распространяющееся – прошу у великодушного читателя прощения, ведь едва ли удастся избежать в данном контексте подобных выражений – дерьмо и его запах раздражали кожу лиц людей. Заботившаяся об обездоленных евангельская христианка Мэри Бейли, чьи слова были опубликованы в журнале писателем Чарльзом Диккенсом, так описала Северный Кенсингтон: «Затхлые водоемы, открытая канализация, кошмарные выгребные ямы, все смердит самым тошнотворным из возможных запахов, не найти ни капли чистой воды, все под завязку переполняет разлагающаяся субстанция. На некоторых участках построили колодцы, но попадающий в них органический материал сделал их бесполезными. В некоторых колодцах вода протухшая и черная… Почти все жители выглядят больными, женщины чаще всего жалуются на тошноту и отсутствие аппетита. У них впавшие глаза и сморщенная кожа» [8].

Сохо был одним из районов, которые большинство посетителей великой Всемирной выставки, излучающей имперский лоск, обходили стороной, прогуливаясь по Лондону под впечатлением от захватывающего вида Хрустального дворца. После великой чумы 1665 года поселение, первоначально называвшееся «Craven’s Field»[72] и принадлежавшее графу Крейвену, однозначно не считалось трущобами – скорее это был довольно смешанный в социальном плане жилой район. Хотя в нем, по сравнению с такими благополучными районами, как Мейфэр, имелся ряд распространяющих интенсивный запах промышленных и коммерческих объектов вроде боен, кожевенных заводов и пивоварен, которые сыграют большую роль в этой истории. В некоторых местах Сохо, казалось, сталкивались разные миры: на одной стороне улицы расположился комплекс домов развивающейся и уверенной в себе буржуазии, в том числе величайшего ее критика, немецкого эмигранта Карла Маркса. Грязные и переполненные дома по другую сторону улицы могли бы наглядно продемонстрировать ему положение пролетариата, безжалостно эксплуатируемого имущим классом.

Местопребыванием представителя среднего класса, выбравшего профессию врача, становившуюся все более уважаемой, также был Сохо. «Практика» Джона Сноу располагалась на Фрит-стрит, 54, он был одним из четырех врачей в этом районе; личная квартира Сноу находилась на Саквилл-стрит (окраина Сохо). Мысли о холере не оставляли его с момента начала карьеры врача. Когда в 1848–1849 годах Лондон снова настигла эпидемия, он отправился исследовать причины. Теория миазмов казалась ему бессмысленной.

Почему в одном доме болезнь выкашивала целые семьи, тогда как в соседнем доме или здании напротив не заболевал никто, если все люди должны были подвергнуться воздействию одних и тех же загадочных болезнетворных веществ в воздухе?

И еще один факт заставлял Сноу все глубже погружаться в раздумья: он знал врачей, которые долгое время находились в одной комнате с больными холерой. Почему заболевание не распространилось на его коллег, несмотря на тесную пространственную близость и то, что все находящиеся в комнате вдыхали один и тот же якобы «миазматический» воздух? Дело было однозначно не в воздухе, более того, по всей видимости, передача осуществлялась даже не от человека к человеку. Это осознание лишило Сноу последней капли страха – если таковой вообще был – перед инфекцией; он не старался избегать контактов с зараженными.

В 1849 году Джон Сноу изложил свои мысли в изданной им самостоятельно 31-страничной брошюре под названием «О способах распространения холеры». В ней он остановился и на теории миазмов: «Верить в такой способ распространения холеры гораздо менее печально, чем в обратное. Что может быть настолько же плачевным, как мысль о том, что какое-то невидимое зло проникло в атмосферу и распространяется по всему миру?» [9]. Реакция коллег была учтивой, однако свое предположение о том, что питьевая вода являлась возможным источником инфекции, Сноу еще не доказал. В газете London Medical Gazette была высказана мысль, взбудоражившая и не отпускавшая Сноу в течение следующих