Россия в канун войны и революции. Воспоминания иностранного корреспондента газеты «Таймс» - Дональд Маккензи Уоллес

никогда не питала ни малейшего намерения уступить хоть толику своей деспотической власти, а дворянство как класс не получило и видимости политического влияния. В новой атмосфере достоинства и высокомерия не было ни следа реальной независимости. Во всех своих действиях и открыто выражаемых мнениях придворные руководствовались реальными или мнимыми желаниями государыни, а свою политическую прозорливость в основном использовали на попытки ей угодить. «В петербургских салонах никогда не говорили о политике, – говорит современник-очевидец[21], – даже для того, чтобы хвалить правительство. Страх породил привычку к осторожности, и столичные фрондеры делятся своим мнением только с ближайшими друзьями или еще более доверенными лицами. Те же, кто не в силах выдержать этого бремени, уезжают в Москву, которую нельзя назвать центром оппозиции, поскольку в стране с самодержавным правительством нет такой вещи, как оппозиция, но все же она является столицей недовольных». И даже там недовольство не решаются выказать в присутствии императрицы. «В Москве, – говорит другой очевидец, привыкший к подобострастию Версаля, – вам может почудиться, будто вы находитесь среди республиканцев, только что сбросивших иго тирана, но как только туда прибывает двор, вы видите вокруг только жалких рабов»[22].

Хотя дворяне, таким образом, были отстранены от прямого влияния на политические дела, они все же могли бы приобрести определенную политическую важность в государстве за счет губернских собраний и участия в местном управлении; но на самом деле у них не было ни необходимого политического опыта, ни терпения, ни даже желания проводить такую политику. Большинство помещиков предпочитали карьерным успехам спокойную жизнь деревенского джентльмена; и те, кто постоянно проживал у себя в имении, выказывали безразличие или даже прямую антипатию ко всему, что связано с местным управлением. То, что официально называлось привилегией, предоставляемой дворянам за их верность и самоотверженные жертвы на благо отечества, расценивалось ими как новый вид обязательной службы – обязанность выдвигать из своей среды судей и служащих деревенской полиции.

Если требуются какие-либо еще доказательства того, что дворяне во времена всех этих перемен по-прежнему зависели от своеволия и прихотей монарха, достаточно только взглянуть на их положение во времена Павла I, капризного, эксцентричного и жестокого сына и наследника Екатерины. Автобиографические воспоминания того времени ярко изображают унизительное положение даже главных людей государства, пребывавших в постоянном страхе вызвать гнев государя своим действием, словом или взглядом. Когда мы читаем эти записки, нам кажется, что перед нами предстает картина Древнего Рима при самом деспотичном и капризном из его императоров. Раздраженный и озлобленный до восшествия на престол надменным поведением материнских фаворитов, Павел не упускал случая продемонстрировать свое презрение к аристократическим притязаниям и унизить тех, кто их, как ему казалось, питал. «Apprenez, monsieur, – сказал он однажды в гневе Дюмурье, который случайно упомянул одного из «значительных» лиц двора[23]. – Apprenez qu’il n’y a de considérable ici que la personne à laquelle je parle et pendant le temps que je lui parle!»[24]

Со времен Екатерины до восшествия на престол Александра II в 1855 году не произошло серьезных изменений в юридическом статусе дворянства, но его социальный характер постепенно менялся благодаря постоянному притоку западных идей и западной культуры. Исключительно французская культура, модная при дворе Екатерины, приобрела более космополитичный оттенок и просачивалась вниз, пока все, кто претендовал на звание цивилизованного человека, не заговорили по-французски достаточно бегло и не получили хотя бы поверхностного знакомства с западноевропейской литературой. Главным отличием их в глазах закона от других классов была привилегия владения поместьями, то есть землей с крепостными. После освобождения крепостных в 1861 году эта ценная привилегия была отменена, и около половины земельной собственности перешло в руки крестьян. Благодаря произошедшим с тех пор административным реформам, если провинциальные корпорации и имели какое-то небольшое значение, оно совсем сошло на нет. Таким образом, в настоящее время дворяне в отношении права владения земельной собственностью и управления местными делами находятся на одном уровне с другими классами.

Из этого беглого очерка читатель легко поймет, что русское дворянство исторически развивалось весьма своеобразно. В Германии, Франции и Англии дворяне рано сформировались в однородную организованную группу в силу политических условий, в которых они существовали. Им приходилось отражать посягательства монархии, с одной стороны, и буржуазии – с другой; и в этой долгой борьбе с могущественными соперниками они инстинктивно держались вместе и развили сильный корпоративный дух. Новые члены попадали в их ряды, но этих незваных гостей было так мало, что они быстро ассимилировались, не меняя общего характера и общепризнанных идеалов класса и не нарушая грубо чистоты крови. Таким образом, этот класс все больше приобретал характер касты со своеобразной интеллектуальной и нравственной культурой и решительно отстаивал свое положение и привилегии до тех пор, пока все возрастающая сила среднего класса не подорвала его влияние. Его судьба в разных странах складывалась по-разному. В Германии он придерживался феодальных традиций и до сих пор сохраняет свою исключительность. Во Франции монархия лишила его политического влияния, а революция – сокрушила. В Англии он умерил свои притязания, вступил в союз со средним классом, создал под эгидой конституционной монархии аристократическую республику и уступал дюйм за дюймом, если того требовала необходимость, часть своего политического влияния союзнику, который помогал ему обуздать королевскую власть. Таким образом, немецкий барон, французский дворянин и английский джентльмен представляют собой три различных, четко обозначенных типа; но при всем их разнообразии у них много общего. Все они в большей или меньшей степени сохранили надменное сознание врожденного неугасимого превосходства над низшими слоями наряду с более или менее тщательно скрываемой неприязнью к классу, который был и остается его агрессивным соперником.

Русское дворянство не отличается этими чертами. Оно сформировалось из более разнородного материала и стихийно не объединилось в органическое целое, а было раздавлено в разнородную смесь тяжестью самодержавной власти. Оно так и не стало полунезависимым фактором влияния в государстве. Свои права и привилегии оно получило от монархии и, следовательно, не имеет глубоко укоренившейся зависти или ненависти к прерогативам императора. С другой стороны, ему никогда не приходилось бороться с другими общественными классами, и поэтому оно не питает к ним чувства соперничества или вражды. Если мы слышим, как русский дворянин с негодованием рассуждает о самодержавии или с резкостью – о буржуазии, будьте уверены, что эти чувства берут начало не в традиционных понятиях, а в принципах, извлеченных из современных школ социальной и политической философии. Класс, к которому он принадлежит, претерпел столько трансформаций, что у него не осталось ни осиянных древностью традиций, ни глубоко укоренившихся