Россия в канун войны и революции. Воспоминания иностранного корреспондента газеты «Таймс» - Дональд Маккензи Уоллес

кое-что из моды, литературы, учреждений и этических понятий Западной Европы, и дворяне, естественно, сравнивали свой класс с аристократией Германии и Франции. Для тех, кто оказался под влиянием новых иноземных идей, сравнение было унизительным. На Западе дворяне пользовались свободой и привилегиями, гордились своей вольностью, правами и культурой; тогда как в России дворяне были государевыми слугами, не имевшими ни привилегий, ни достоинства, подвергались телесным наказаниям и были обременены утомительными обязанностями, от которых некуда было скрыться. Таким образом, в той части дворянства, которая имела некоторое представление о западной цивилизации, возникло чувство недовольства и желание занять то же социальное положение, которое занимают дворяне во Франции и Германии. Частично эти стремления осуществил Петр III, отменивший в 1762 году принцип обязательной службы. Его супруга Екатерина II пошла гораздо дальше в этом направлении и открыла новую эпоху в истории дворянства – период, когда его долг и обязанности отошли на второй план, а права и привилегии вышли на первый.

У Екатерины были веские причины благоволить к дворянству. Будучи иностранкой и узурпаторшей, взойдя на престол в результате дворцового заговора, она не могла пробудить в массах того полурелигиозного почитания, которым всегда пользовались законные цари, и поэтому ей пришлось искать поддержки в высших классах, имевших не столь жесткие и бескомпромиссные представления о легитимности. Вследствие этого она подтвердила указ, отменяющий обязательную службу для знати, и стремилась заручиться ее добровольным служением за счет почестей и наград. В своих манифестах она всегда говорила о дворянах в самых лестных выражениях, стремясь убедить их в том, что благополучие страны зависит от их лояльности и преданности. Хотя она не собиралась уступать хотя бы толику своей политической власти, она объединила дворян всех губерний в единую корпорацию с регулярными собраниями по образцу французских провинциальных парламентов и доверила каждой из этих корпораций значительную часть местного управления. Подобными способами, опираясь на свою мужскую энергию и женский такт, она приобрела большую популярность и полностью изменила старые представления о государственной службе. Раньше служба считалась обузой; теперь же она стала считаться привилегией. Тысячи дворян, разъехавшихся по своим поместьям после обнародования указа об освобождении от службы, теперь стекались обратно и искали себе постов, и эта тенденция значительно усилилась благодаря блестящим кампаниям против турок, возбудившим патриотические чувства и предоставившим широкие возможности для продвижения по службе. В комедии того времени «Хвастун» Княжнина говорится об этом так:

Люди все рехнулись на чинах,

Портные, столяры – все одинакой веры;

Купцы, сапожники – все метят в офицеры;

И кто без чина свой проводит темный век,

Тот кажется у нас совсем не человек.

И Екатерина сделала не только это. Она разделяла мысль, общепринятую во всей Европе со времен блестящего правления Людовика XIV, что утонченная, пышная, ищущая удовольствий придворная знать – это не только самый надежный оплот монархии, но и необходимое украшение любого цивилизованного государства; и поскольку она страстно желала, чтобы ее страна имела репутацию цивилизованной, она стремилась создать это национальное украшение. Здесь к ней на помощь пришла любовь к французской культуре, уже бытовавшая среди высших слоев ее подданных, и усилия царицы в этом направлении увенчались необычайным успехом. Петербургский двор стал почти столь же блестящим, галантным и легкомысленным, как Версальский двор. Все, кто добивался высоких почестей, перенимали французскую моду, говорили по-французски и безоговорочно восхищались французской классической литературой. Придворные говорили о point d’honneur[18], обсуждали, что согласуется с достоинством дворянина, а что нет, стремились выказать «рыцарский дух, гордость и украшение Франции», и с ужасом оглядывались на унизительное положение их отцов и дедов. «Петр Великий, – пишет один из них, – бил всех, кто его окружал, невзирая на роды и звания; но ныне многие из нас предпочли бы смертную казнь битию или порке, даже если кару налагает священная длань божьего помазанника».

Атмосфера, царившая в придворных кругах Петербурга, постепенно распространялась и на нижние дворянские чины, и невнимательным наблюдателям казалось, что это очень хорошая имитация французского дворянства; однако на самом деле копия совсем не походила на образец. Русский дворянин легко выучил язык и усвоил манеры французского gentilhomme[19], сумев изменить свой физический и умственный облик; но все те более глубокие и тонкие части человеческой натуры, кои сформированы накопленным опытом прошлых поколений, невозможно так просто и быстро изменить. Французский gentilhomme XVIII века был прямым потомком феодального барона, и основополагающие понятия его предков глубоко укоренились в его характере. У него, более того, не было старого озорного отношения к сюзерену, и его речь была окрашена модной демократической философией того времени; однако он обладал богатым морально-интеллектуальным наследием, которое дошло до него непосредственно со времен феодализма, наследием, которое не смогла уничтожить даже Великая революция, которая тогда же подготовлялась. А русский дворянин унаследовал от предков совсем другие традиции. Его отец и дед ощущали бремя, а не привилегии класса, к которому принадлежали. Они не считали позором получать телесные наказания и ревностно относились к своей чести, но не так, как дворяне или потомки бояр, а как бригадиры, коллежские асессоры и тайные советники. Их достоинство основывалось не на милости Божией, а на воле царя. В таких обстоятельствах даже самый гордый магнат екатерининского двора, хотя и умел говорить по-французски так же свободно, как на своем родном языке, не мог глубоко проникнуться концепцией благородной крови и священного происхождения дворянства и многочисленными феодальными идеями, переплетенными с этими концепциями. И, усвоив внешние формы чужой культуры, дворяне, по-видимому, не очень выиграли в истинном достоинстве. «Разрушенное местничество (вредное впрочем службе и государству) и незамененное никаким правом знатным родам, истребило мысли благородной гордости во дворянах, – восклицает тот, кто питал более подлинные аристократические чувства, чем его собратья[20], – ибо стали не роды почтенны, а чины и заслуги и выслуги; и тако каждый стал добиваться чинов, а не всякому удастся прямые заслуги учинить, то, за недостатком заслуг, стали стараться выслуживаться, всякими образами льстя и угождая государю и вельможам». В этой жалобе есть значительная доля истины, но возглас этого одинокого аристократа был подобен гласу, вопиющему в пустыне. Весь образованный класс, как потомки древних родов, так и парвеню, за редким исключением, были слишком увлечены поисками чинов, чтобы обращать внимание на эти сентиментальные стенания.

Итак, если русская знать в своем новом виде была всего лишь весьма несовершенной имитацией французского образца, то на английскую аристократию она походила еще меньше. Несмотря на либеральные фразы, которые нередко позволяла себе Екатерина, она