Россия в канун войны и революции. Воспоминания иностранного корреспондента газеты «Таймс» - Дональд Маккензи Уоллес

чувствительность и острое сочувствие к физическим страданиям являются результатом определенного материального благополучия наряду с известной степенью умственной и нравственной культуры, но крестьяне пока еще не обладают ни тем, ни другим. Всякий, кто имел возможность часто наблюдать за крестьянами, не мог не удивляться их безразличию к страданиям, как своим собственным, так и чужим. В пьяной драке могут проламываться головы и наноситься раны без какого-либо вмешательства со стороны наблюдателей. Если никого не убьют, крестьянин не посчитает нужным даже уведомить официальные органы об инциденте и, уж конечно, не подумает, что кого-то из драчунов надо отправить в Сибирь. Легкие раны заживут сами по себе без серьезных последствий для пострадавшего, и поэтому человека, который их нанес, нельзя ставить на один уровень с преступником, который довел до нищеты целую семью. Это рассуждение, может быть, шокирует людей с тонкой нервной организацией, но, безусловно, содержит определенную долю простой житейской мудрости.

Из всех видов жестокости, пожалуй, самая отвратительная для цивилизованного человечества – это жестокость мужа к жене; но к этому преступлению русский крестьянин особенно снисходителен. На него по-прежнему действуют старые представления о правах мужа и пренебрежительное отношение к слабому полу, которое находит выражение во многих народных пословицах.

Своеобразные понятия о морали, отраженные в этих фактах, очевидно, являются результатом внешних условий, а не каких-либо скрытых этнографических особенностей, поскольку они не характерны для купцов, которые почти все – выходцы из крестьян. Напротив, купцы более суровы в отношении преступлений против личности, чем в отношении преступлений против собственности. Объясняется это просто. У купца есть способы защитить свое имущество, и если его обворуют, вряд ли он от этого обнищает. С другой стороны, он довольно чувствителен к таким преступлениям, как физическое насилие; ибо, хотя в смысле интеллектуальной и нравственной культуры купец, как правило, стоит не намного выше крестьянина, все же он привычен к удобствам и материальному благополучию, которые естественным образом повышают чувствительность к физической боли.

К мошенничеству купцы не менее снисходительны, чем крестьяне. Возможно, это покажется странным, поскольку мошеннические приемы в конечном счете подрывают торговлю. Однако российские купцы еще не пришли к этой мысли и могут указать на многих из числа богатейших представителей своего класса в доказательство того, что мошенничество нередко приносит огромные состояния. Давным-давно Сэмюэл Батлер справедливо заметил, что мы осуждаем грехи, которые нам не свойственны.

Поскольку внешние условия мало или совсем не влияют на религиозные представления купцов и крестьян, оба класса одинаково суровы в отношении тех действий, которые считаются преступлениями против Бога. Поэтому оправдательные приговоры по делам о святотатстве, богохульстве и т. п. никогда не выносятся, если только среди присяжных часть не относится к образованным классам.

В своих решениях, как и вообще образе мышления, присяжные из образованных классов практически не подвержены влиянию религиозных концепций, но порой они не менее пагубным образом находятся под влиянием концепций иного порядка. Может случиться, например, что у присяжного, окончившего одно из высших учебных заведений, есть собственная теория о ценности доказательств, или он глубоко впечатлен той мыслью, что лучше дать тысяче виновных избежать наказания, чем покарать одного невиновного, или он проникнут сентиментальной псевдофилантропией, или убежден, что наказания бесполезны, поскольку не исправляют преступника и не удерживают остальных от преступлений; одним словом, он мог тем или иным образом потеряться в том моральном хаосе, через который недавно прошла Россия. В Англии, Франции или Германии такой человек не имел бы большого влияния на коллег-присяжных, поскольку в этих странах очень мало таких людей, которые позволяют новым парадоксальным идеям опровергать их традиционные представления и затуманивать их здравый смысл; но в России, где даже элементарные нравственные понятия чрезвычайно неустойчивы и податливы, человек подобного типа может добиться того, что присяжные пойдут за ним. Я не раз слышал, как люди хвастались тем, что побудили коллег-присяжных оправдать всех представших перед ними заключенных, но не потому, что считали их невиновными или доказательства – недостаточными, а потому, что любое наказание – это бессмысленное и варварское дело.

В заключение одно слово о независимости и политическом значении новых судов. Когда впервые публично был поднят вопрос о судебной реформе, многие надеялись, что новые суды получат полную автономию и реальную независимость и таким образом станут основой политической свободы. Эти надежды, как и многие иллюзии того странного времени, не сбылись. В теории судам действительно предоставили значительную степень самостоятельности и независимости. Закон установил принцип, согласно которому ни один судья не может быть отстранен от должности, пока не будет признан виновным в совершении определенного преступления, и суды должны выдвигать кандидатов на все вакантные места в судейской коллегии; но эти и подобные права не имеют большого практического значения. Если министр не может сместить судью с места, то он может лишить его всякой возможности продвижения по службе и легко окольным путем заставить его подать в отставку; и если суды по-прежнему имеют право выдвигать кандидатов на вакантные места, то и министр имеет такое право и, разумеется, всегда может обеспечить победу своему кандидату. Под влиянием центростремительной силы, существующей во всех централизованных бюрократических системах, прокуроры приобрели большую важность, нежели председатели судов.

С политической точки зрения вопрос о независимости судов еще не приобрел большого практического смысла, ибо правительство всегда может осудить политического преступника особым трибуналом или сослать его в Сибирь на неопределенный срок без судебного разбирательства в рамках «административного порядка», о котором я говорил выше.

Глава 5. Общественные классы

На этих страницах я неоднократно употреблял слова «общественные классы», и, вероятно, не раз читатель ловил себя на желании спросить, каковы же эти общественные классы в российском смысле слова. Поэтому я счел необходимым, прежде чем продолжать, ответить на этот вопрос.

Если бы его задали россиянину, вполне вероятно, он ответил бы примерно так: «В России нет общественных классов и никогда не было. Это обстоятельство составляет одну из самых ярких особенностей ее исторического развития и одну из самых надежных основ ее будущего величия. Мы ничего не знаем и никогда ничего не знали о тех классовых различиях и классовой вражде, которые в Западной Европе часто и глубоко потрясали общество в прошлом и ставили под угрозу само его существование в будущем».

С этим утверждением нелегко будет согласиться путешественнику, приехавшему в Россию без предвзятых идей и формирующему свое мнение на основе собственных наблюдений. Ему кажется, что классовые различия составляют одну из наиболее характерных черт российского общества. За несколько дней он научится различать разные классы по внешнему виду. Он, возможно,