Россия в канун войны и революции. Воспоминания иностранного корреспондента газеты «Таймс» - Дональд Маккензи Уоллес

ибо праздность должна была достигнуть колоссальных масштабов, чтобы перейти в разряд уголовных преступлений, и министру пришлось назначать временных следователей без санкции императора, которых он мог снимать по собственному усмотрению.

Нам, однако, нет необходимости вдаваться в эти теоретические изъяны. Широкую публику интересует более важный вопрос: как эти учреждения работают в местных условиях, в которых они вынуждены существовать?

Эта тема представляет интерес не только для русских, но и для всех изучающих общественные науки, поскольку она может пролить свет на сложный вопрос о том, насколько успешно можно перенести тот или иной институт на чужую почву. Многие теоретики не без оснований утверждают, что никакой институт не может работать эффективно, если он не является естественным продуктом предыдущего исторического развития. Теперь у нас есть возможность проверить эту теорию на опыте; у нас есть даже то, что Бэкон называет experimentum crucis[12]. Эта новая судебная система – искусственное творение, которое создавалось в соответствии с принципами, заложенными иностранными юристами. Все, что разработчики проекта говорили о развитии старых институтов, – пустые слова. На самом деле они создали нынешнюю систему с чистого листа. Если даже введение публичного гласного разбирательства и суда присяжных было возвращением к древним обычаям, в любом случае это было возвращением к тому, что давно забыто всеми, кроме знатоков древности, а вот серьезных попыток развить то, что в самом деле существовало, не предпринималось вовсе. По правде сказать, в кодексе сохранилась одна форма устного разбирательства, однако она полностью вышла из употребления и, похоже, совсем не учитывалась создателями новой системы[13].

В целом не питая большого доверия к институтам, которые рождаются в уже готовом виде в голове самодержавных законодателей, я исходил из того, что эта новая судебная организация, такая эффективная на бумаге, в действительности окажется никуда не годной. Однако наблюдения не подтвердили моих пессимистических ожиданий. Напротив, я обнаружил, что эти новые институты, пусть и очень далекие от совершенства даже в человеческом смысле этого слова, в целом работают превосходно и уже принесли огромное благо стране.

За несколько лет мировые суды – их, пожалуй, можно назвать новейшей частью новых институтов – полностью акклиматизировались на месте, как если бы просуществовали в стране уже несколько поколений. Сразу после возникновения они стали крайне популярны. Власти Москвы подсчитали, что при новой системе количество дел должно увеличиться более чем вдвое и что в среднем каждому судье за год будет представлено на рассмотрение около тысячи дел. Реальность намного превзошла все их расчеты: в среднем на каждого судью приходилось по 2800 дел. Не меньшее бремя легло на судей и в Санкт-Петербурге и других крупных городах.

Чтобы понять причины такой популярности мировых судов, надо кое-что знать о вытесненных ими прежних полицейских судах. Дворяне, военные и мелкие чиновники всегда смотрели на полицию с презрением, поскольку общественное положение защищало их от преследования, а купцы имели возможность приобрести для себя такой же иммунитет, если поддавались вымогательству со стороны полиции, часто принимавшему форму субсидии установленной величины; но низшие классы в городах и селах боялись даже самого мелкого полицейского чина и не смели пожаловаться на него начальству. Если бы двое работников представили свои разногласия на полицейский суд, то вместо того, чтобы разрешить их дело по справедливости, их почти наверняка обругали бы в выражениях, не принятых в кругу воспитанных людей, или обошлись бы еще и похуже. Даже среди высших чиновников многие прославились своей жестокостью. Например, городничий из города Черкассы заработал себе в этом отношении громкую репутацию. Если какой-нибудь скромный человек осмеливался ему перечить, он тут же бросался на него с кулаками, а любая ссылка на закон приводила его в бешенство. «Его величество, – говорил он в таких случаях, – вверил город моему попечению, а ты смеешь говорить мне о законе? Я тебе покажу закон!» – и далее следовали тумаки. У другого служащего того же ранга, давно проживавшего в Киеве, был несколько иной способ поддерживать порядок. Обычно он разъезжал по городу с казачьим эскортом, и когда кто-нибудь из низших сословий имел несчастье вывести его из себя, он приказывал одному из своих казаков тут же на месте, без всяких юридических формальностей, устроить ему небольшое телесное наказание.

В мировых судах дела велись совсем иначе. Судья, всегда скрупулезно вежливый без лицеприятия, терпеливо выслушивал жалобу и старался решить дело по-хорошему, а если его усилия не увенчивались успехом, без проволочек выносил решение в соответствии с законом и здравым смыслом. Ранг и положение в обществе не играли роли. Генерала, не подчинявшегося полицейским правилам, штрафовали, как обычного рабочего, и в споре между высокопоставленным лицом и простолюдином суд обращался с обеими сторонами одинаково. Неудивительно, что такие суды стали популярны в массах, и популярность их еще выросла, когда стало известно, что дела там улаживаются оперативно, без волокиты, взяток и шантажа. Многие крестьяне относились к судье так, как привыкли относиться к доброму хозяину старого патриархального типа, и приносили ему свои печали и горести в надежде, что он как-нибудь их облегчит. Часто они делились своими самыми сокровенными домашними и супружескими заботами, в которых никакой суд не мог бы разобраться, а порой требовали выполнения уговоров, которые грубо противоречили не только писаному закону, но и обычной морали.

Конечно, суды не были абсолютно безупречны. В том, что касается, например, нелицеприятия, некоторые первые судьи, пытаясь избежать Сциллы, опасно приближались к Харибде. Полагая, что их миссия состоит в искоренении представлений и привычек, порожденных и взращенных крепостничеством, они порой пользовались своим авторитетом, чтобы давать уроки филантропического либерализма, и злорадствовали, нанося вред чувствительным местам, а иногда и материальным интересам людей, которых считали врагами сего благого дела. В спорах между хозяином и слугой или между работодателем и работником судья такого рода считал своим долгом противодействовать тирании капитала и в своем образе социального реформатора нередко забывал про свою же официальную роль судьи. К счастью, подобные отклонения уже в прошлом, однако, как мы сейчас увидим, они способствовали возникновению реакции.

Мировые суды недолго вызывали такой ажиотаж. Их история походит на историю земства и многих других новых институтов в России: сначала всеобщий энтузиазм и непомерные ожидания; затем осознание недостатков и практических неудобств; и, наконец, у влиятельной части общества – пессимизм разбитых иллюзий, сопровождаемый реакционной политикой правительства. Недовольство сначала проявилось среди так называемых привилегированных классов. Людям, которые всю жизнь пользовались большим уважением в обществе, казалось чудовищным, что с ними обращаются точно так же, как с мужиками. Когда, например, генерала, которого именовали не иначе как «ваше