Державю. Россия в очерках и кинорецензиях - Денис Горелов

Реет буревестник

Рубежный 64-й спас множество режиссерских биографий и рассыпных жемчужин советского проката. С начала 60-х русский кинематограф умнел не по дням, а по часам и, по теории революционной ситуации, вступал в антагонистическое противоречие с принципами управляющего класса. Комедиографу Рязанову стал явно тесен жанр отрядного капустника («Карнавальная ночь», «Человек ниоткуда»), а сценарий о воре-интеллигенте «Берегись автомобиля» третий год мариновали инстанции. Гайдай, сняв пять всенародных «коротышек» («Пес Барбос», «Самогонщики» и три новеллы «Деловых людей»), вплотную подбирался к трем песням о Шурике, но поставить их не мог, ибо Н. С. Хрущев со всем пылом ограниченного селюка ненавидел студенчество и за все 11 лет правления ни одного положительного студента на экран не допустил: «Операция “Ы”» вышла уже при Брежневе. Христианского просветителя Андрея Тарковского хранил любимый им Господь: житийное кино о детстве великомученика Ивана заканчивалось пробегом отрока по воде, аки посуху, — за что «Иваново детство» и получило в Венеции «Золотого льва»; но случись в окружении вождя хоть один охотник расшифровать рискованную аллегорию — на том бы миссия просветителя и кончилась. Это Брежнев смотрел на православный ренессанс сквозь пальцы, а Хрущев на закате срока прогремел последней в истории СССР атакой на веру. «Андрей Рублев» при нем не имел ни шанса даже к запуску.

Но Хрущева сняли — распахнув темницы и небожителям, и их подозрительным творениям. Энциклопедия советской жизни «Застава Ильича», запрещенная личной волей первого секретаря, получила прокатное удостоверение через считаные недели после его отставки. Ревизионистский «Председатель», сдававшийся с великим скрипом, вдруг пошел на ура: срочно понадобилась критика аграрного волюнтаризма и продуктового тупика. Так заодно с другими пролился свет воли и на весьма неоднозначный дебют Элема Климова «Добро пожаловать, или Постороним вход воспрещен».

Праздник непослушания

Секта скрытых антисоветчиков обеих столиц тотчас влюбилась в картину, как в новый завет социального протеста. И не за то, что там дразнили царицу полей кукурузу — кукиш властям был куда масштабней. Маленький ослушник проковыривал невод и утекал на большую вольную воду. Гипсовые истуканы гоняли его ночью по аллее с гипсовыми горнами, барабанами и спортивными луками. Ушлый стукачок в панамке бегал наушничать начальству. В совсем уже «фоловой» сцене мальчик под трибуной атлантом удерживал марширующего сверху лысого дурака. За такое и в вегетарианские времена по головке не гладили. Неиспорченные дети не видели в фильме ничего «такого» — в большом мире дебютант Климов в одночасье стал иконой несогласных (что и объясняет его парадоксальное выдвижение в лидеры мятежного Союза кинематографистов четверть века спустя, на фоне много более именитых коллег).

Успех объяснялся формой: все заусенцы социальной сатиры Климов отполировал спасительным жанром притчи, пионерского лубка (к которой тяготел смолоду: более поздняя «Агония», к примеру, была не хроникой кризиса верхов, а страшной-престрашной сказкой времен монархического упадка). Прыжки через речку. Дурак с сачком. Похоронная процессия в виде вопросительного знака к транспаранту «ЗАЧЕМ ТЫ УБИЛ БАБУШКУ?». Перекачиванье крови драгоценной тридцать третьей группы из худенького Кости в толстого Дынина. Сирена воздушной тревоги из круглого рта докторши. Стилистика лукавой фантасмагории сглаживала ненужные вопросы редактуры, облегчая протестный заряд и «добрым молодцам урок». Подзаголовок «шутка» обеспечивал проходимость многим ядовитым сочинениям.

Папы-мамы дома нет, некого бояться

Он же избавлял и от вполне законных недоумений практикующих педагогов. Все же в исходном конфликте (исключение из лагеря за самовольное купание) правда была за Дыниным. Тонули дети, до смерти. Проклятием каждого пионерского лета были цифры неживых малолеток, выловленных из бассейнов, речек, пионерских прудов и Черного «артековского» моря. И был у скучных перестраховщиков безотказный козырь: я получил под роспись триста живых пионеров и сдал в конце смены триста живых пионеров — а про свободу детского волеизъявления расскажете родителям неживых, они вас послушают. Но это аргументы реалистического кино — а с шутки какой же спрос?

В шутке были волшебные диалоги. «Когда я был маленьким, у меня тоже была бабушка. Но я так и не смог огорчить ее до смерти. А он — смог!!». «“Бодры” надо говорить бодрее, а “веселы” — веселее!». «Ты, Митрофанова, такого дяди племянница — а вавилоны на голове устраиваешь!» В шутке были чудные дети: будущий неуловимый мститель Витя Косых, ослепительная мини-сексбомба с хула-хупом Люда Смеян, Шарафутдинов с огурцом и квартет сионских очкариков со скрипками и контрабасом. В 1964 году к трем главным вопросам пионерского лета: «Компоту хошь?», «А Фанфана убьют?» и «Костя, тебя что, из лагеря выгнали??» прибавился четвертый:

«А че это вы тут делаете?»

В ответ пионерлагерный грузовичок с молочными бидонами увез в никуда нашего общего директора с чемоданом, на котором в углу лепилась бирка «Тов. Хрущев». Директор плакался: «Я ж хотел как лучше. Чтоб дети поправлялись. Чтоб дисциплина была».

Позже та же секта непримиримых вольнолюбцев передумает и назовет это крахом оттепели.

А не было никакого краха. Как и предупреждал Дынин — все начали через речку прыгать, хула-хуп крутить и вавилоны на голове устраивать. На четыре года всего — до Чехословакии.

Но и четыре года срок немалый.

Кто воевал — знает.

1964. Хрущизм

Кум Тыква

11 лет под селом и без узды

Занятно: о Хрущеве нет умных книг.

В серию «ЖЗЛ» о нем писал американец — что они понимают. Русский автор и рад бы воспеть освободителя, да всякий раз спотыкается о личность.

Нуль. Пустое место. Августейший пенсионер в шляпе с дырочками.

Он вылез из своей будочки, крякнул и создал тыквенный рай. Рассадил по всем постам ткачих и свиноводов. Настроил черемушек и колхозных рынков. Дал по башке Пастернаку, зато пригрел Тарапуньку и Штепселя. Очистил культурный слой от стиляг, тунеядцев и пидарасов. Много печатал Остапа Вишню. Верил в коммунизьм. Создал комнаты смеха и нерукотворный памятник Белке и Стрелке.

На радость корнеплодам высосал из грязного пальца легенду о Берии — о его синей бороде и сексуальных сафари. Легенда прижилась: все зернобобовые уже 60 лет судачат о растленных пионерках и коллекции женских трусов.

Лобзался