Державю. Россия в очерках и кинорецензиях - Денис Горелов

ох, хороши были бы девки в крахмальных наколочках!

Не может быть.

Представь себе.

На диво хороши.

60-е. Ветер в голове

День солнца и дождя

«Я шагаю по Москве», манифест 60-х

Фильм был обещанием хорошей взрослой жизни.

Все было Новым: Арбат, мир и год.

Все было Чистым: пруды, небо и понедельник.

И помыслы тоже были снежно чисты.

Только что построенные аэропорты. Только что сданное метро «Университет». Совсем вчера основанный журнал «Юность». Муравейник новоарбатской стройки сразу за роддомом Грауэрмана.

Новый кинотеатр «Россия» с новым фильмом «Это случилось в милиции» (виден краешек анонса).

Надувная лодка в витрине, над которой можно белый парус распустить.

Качинск этот, которому от силы три года, если только туда не гнали ссыльнокаторжан.

Новая жизнь, которая пришла взамен войне и бедности и потому ценилась вдвойне. Во всем мире было такое — в Польше («До свидания, до завтра»), Франции («Кузены»), Италии («Молодые мужья»). Одной Германии не дозволялось радоваться — в ее молодом кино было больше оскомины, дискомфорта и яда. Германия стояла в углу — за все.

Остальные разлили по Европе бликующую благодать юности и смотрели куда-то ввысь в ближние миры и завтрашний лучший день. Только там у них новый мир вызванивали колокола, а у нас куранты. Там влюбленные аукались на камнях седых галерей, а у нас среди колоннады ЦПКиО. А Москву-реку на стрелке у Котельников от Сены и не отличишь.

А в остальном у них так же любили снимать невест, голубей, листву и блаженное ничегонеделанье, обязательное для ощущения рая.

Без войны.

Война была давно, жизнь назад, но 50-е прошли под игом старших, которые учили, наставляли и трахали мозг — а к 60-м сникли и только неубедительно скандалили. В метро («Очень умный, да? Ты смотри, как бы тебе кто-нибудь вскорости не дал бы по шее!»). На проспекте («А ты кто такой? Раз копаем — значит, надо, понял?»). В парке («Скажи, рисовал лошадь? Рисовал лошадь, говори!»). На прудах («Вы пройдите в больницу. Собаку — на живодерку. А хозяйку — под суд»). Но они сами уже чуяли, что остаточные пережитки, и задирались неумело. В войну и после в мире случился бэби-бум, прирост населения достиг африканских размахов, и к 60-м подросшая молодежь оказалась в уникальном большинстве. На злобу вчерашнего дня она просто шла в подъезд целоваться или на бульвар мороженое есть. За нею была сила и снисходительность.

Все у них было свое. Свой Пушкин с бегущей строкой на торце «Известий» — единственной на то время в Москве. Свой Гоголь, сосланный за хмурость во двор дома, где жег второй том «Мертвых душ» (его там из шланга моют). Свой Маяк на одноименной площади.

Своя Москва, по которой ходили в кедах, плавали на байдарках и знались с пушкинским потомком, который края в «Торпедо» играет. И Красная площадь была проезжей:

автобусы видно. И кино «Россия» еще звали меж собой просто «Центральным» — это у Шпаликова есть.

И все свое было общим. Европа, 20 лет назад принужденная к разделенному на всех горю, несытости, тревоге, преждевременной взрослости, теперь повально танцевала, дерзила старшим, знакомилась навсегда и ссорилась на час, каталась на аттракционах, прислушивалась к эху каменных сводов, мокла под дождем, куда-то опаздывала, торопилась жить. Америка не знала войны — и этого кайфа первого дыхания тоже. Зато с этой стороны шара впридачу к довоенному Венецианскому завели сразу три фестиваля — и всюду удивлялись единому строю души.

А сюжет? Да ничего особенного. Один женится. Другой у третьего девушку уводит. Третий поет. Взять «Молодых мужей» или феллининых «Маменькиных сынков» — так и они отлично встанут под это описание.

И в героях нет ничего сверхсущественного, а только рядовые имена Коля, Володя, Саша и Лена, обычные интересы и обычные занятия. И день, начавшийся и закончившийся танцами на асфальте, был обычным московским днем. И даже фея, гуляющая ввечеру мимо с зонтиком на волшебных каблучках, была самая обычная — просто Ирина Скобцева, способная в минуту сотворить чудо и отпросить Золушку на ночь. «Как маму зовут? Как меня зовут? Как тебя зовут? Не за что». Цок-цок-цок.

У них все-все было хорошо, и они знали, что так будет всегда.

Теперь — просто не могло быть иначе.

1961. Разведка

Что от вас ушло — то к нам пришло

50 лет обмену Пауэрса на Абеля

Менялись в Берлине, на самом «передке» холодной войны.

От нас ушел рослый капитан американских ВВС в пыжиковой шапке.

К нам пришел в кепочке «безвредный, безобидный, неприметный старичок».

Было 10 февраля. Нелегальный резидент КГБ в Нью-Йорке полковник Рудольф Иванович Абель продрог.

Обмен агентами был делом исключительным — как и само отмирающее ремесло нелегальной разведки. Вопреки шпионской макулатуре, под чужим именем разведчики действуют редко: надобности нет. XIX век с его открытыми границами, желанными иностранцами, врожденным полиязычием дворянства и чрезмерным кругом посвященных во все вопросы крайне способствовал легальному шпионажу. Чужих посланников охотно зазывали в салоны и выбалтывали гостайны. Почта высшей степени секретности шла неделями и легко перехватывалась разнообразными торговыми агентами, врачами без границ и прочими чиновниками особых поручений; шифроваться не было нужды. Заслон свободному обмену информацией поставила мировая война (ушлые англичане и здесь обогнали всех: в этом году празднуется[6] столетие британской контрразведки МИ-6). Тогда-то и настало время роковых танцовщиц, лукавых секретарей, мнимых корреспондентов и прочих Фандориных и Фантомасиных. Массовым вбросом нелегалов ознаменовался 1918 год с караванами разноязыких беженцев после падения дома Романовых, распада Оттоманской и Австро-Венгерской империй и территориальных потерь проигравшей Германии. Народы потекли, без помех устраиваясь на