Фрейд - Питер Гай

Точно так же размышления и выводы Фрейда, одновременно трогательные и горькие, заставляют вспомнить о давней внутренней борьбе. Они показывают, что мэтр поддался своей склонности к фантазиям, одновременно предупреждая об их опасности. Идея культурного «Сверх-Я», предположил он, позволит вести речь о невротических культурах и предложить для них лечебные средства, как это делается для пациента. Однако, предупреждал основатель психоанализа, к данному вопросу следует подходить предельно деликатно. Аналогия между личностью и культурой может быть достаточно точной и информативной, но это всего лишь аналогия. Сия оговорка очень важна – она позволяет Фрейду определять себя как исследователя, а не как реформатора общества. Он дал ясно понять, что не претендует на роль врача, у которого есть средства исцеления болезней общества. «Я не беру на себя смелость, – заявил мэтр в часто цитируемом пассаже, – предстать перед моими согражданами в роли пророка и принимаю их упрек в том, что никакого утешения им принести не могу, хотя, в сущности, его требуют все – самые ярые революционеры не менее страстно, чем самые послушные верующие». В конечном счете он оставляет открытым главный вопрос: сможет ли цивилизация сдержать влечение человека к агрессии и разрушению? Воспользовавшись возможностью превознести современные технологии, Фрейд теперь предупреждает, что они представляют опасность для выживания человечества. «В настоящее время люди так далеко зашли в овладении силами природы, что с их помощью им легко истребить друг друга вплоть до последнего человека. Они это знают, отсюда – изрядная доля их нынешнего беспокойства, их несчастья, их тревожного настроения».

Несмотря на то что работа «Недовольство культурой» задумывалась – и явилась – анализом неудовлетворенности человека в современной цивилизации, она отражала и настроение самого Зигмунда Фрейда. Вскоре после ее завершения мэтру пришлось вернуться в Берлин на очередную консультацию по поводу протеза. Кроме того, его снова стало сильно беспокоить сердце. В своем кратком дневнике, Kürzeste Chronik, среди записей за ноябрь и декабрь были такие: «Невралгия», «Сердечно-кишечный приступ», «Плохо с сердцем». В начале ноября мэтр также отмечал, почти мимоходом, «…антисемитские беспорядки», а несколькими днями раньше, 31 октября, сухо и без видимой жалости: «Не прошел на Нобелевскую премию». И все же, несмотря на безрадостные события и безрадостное послание человечеству, содержащееся в «Недовольстве культурой», Фрейд находил утешение в необыкновенной популярности своей книги – первое издание тиражом 12000 экземпляров (очень много для работ основателя психоанализа) было распродано в течение года.

Побочным продуктом «Недовольства…» стало неожиданное возрождение дебатов среди психоаналитиков относительно самой мрачной интеллектуальной опоры движения – идеи Фрейда о влечении к смерти. Эрнест Джонс, которому мэтр отправил экземпляр с сердечной надписью, уже прочитавший эту работу в переводе Джоан Ривьер, искренне восхищался взглядом Фрейда на культуру и на «теорию вины». Он также согласился с мэтром, что враждебность занимает в жизни центральное место. «Единственное отличие моих взглядов от ваших по-прежнему состоит в том, что я не уверен относительно Todestrieb». По мнению Джонса, влечение к смерти есть скачок от реальности агрессивности к необоснованному обобщению. Фрейд ответил скорее заверениями, чем аргументами: «Я больше не могу обходиться без предположения об этом фундаментальном влечении [к смерти], психологически или биологически, и считаю, что не следует отказываться от надежды, что вы все же найдете к нему дорогу». Когда Пфистер, в свою очередь, возразил, что предпочитает рассматривать влечение к смерти как просто ослабление жизненной силы, основатель психоанализа посчитал нужным еще раз повторить свои взгляды, причем достаточно подробно. Фрейд не соглашался, что просто превращает свою личную депрессию в психоаналитическую теорию: если он и сомневается, что человечеству суждено достичь большего совершенства, если он считает жизнь непрерывной борьбой между эросом и влечением к смерти, исход которой непредсказуем, то он уверен, что это не является выражением его врожденного характера или приобретенных взглядов. Мэтр утверждал, что он не «самоистязатель», или, если уж на то пошло, «недоброжелатель» (Фрейд использовал австрийское разговорное выражение Bosnickel), и был бы рад видеть впереди только хорошее для себя и других людей, а также славное будущее для человечества. «И все же, – отметил основатель психоанализа, – это выглядит как конфликт между иллюзией (воображаемым исполнением желания) и догадкой». Значение имеет тот факт, что загадочная реальность, которая все же существует вне нас, не является приятной или выгодной. Влечение к смерти, возражал Фрейд, не есть его заветное желание: оно представляется ему лишь неизбежным допущением, имеющим как биологические, так и психологические основания, поэтому собственный пессимизм представляется ему результатом, а оптимизм его противников – предположением. Основатель психоанализа мог сказать, что вступил в брак по расчету со своими мрачными теориями, тогда как другие жили со своими в браке по любви. Он желал всем им добра: «Надеюсь, они будут счастливее меня».

Тем не менее Фрейд завершает «Недовольство…» искоркой оптимизма – несмотря на то, что его поддержка влечения к жизни в дуэли со смертью выглядит скорее обязанностью, чем убеждением. «И тут следует ожидать, что другая из двух «небесных сил», вечный эрос, приложит усилия, чтобы утвердить себя в борьбе со своим таким же бессмертным противником». Этими словами Фрейд закончил «Недовольство культурой» летом 1929 года. Когда активная продажа книги позволила в 1931-м выпустить второе издание, он воспользовался случаем, чтобы прибавить один зловещий вопрос. Удрученный ухудшающейся экономической и политической ситуацией – Национал-социалистическая партия Гитлера в сентябре 1930 года одержала ошеломляющую победу на выборах в рейхстаг, увеличив число своих представителей с 12 до 107, – мэтр спросил: «Но кто может предвидеть ее результат и исход?» Фрейд, конечно, не мог предугадать, как будут развиваться события, но иллюзий у него не было. «Нас ждут плохие времена, – писал он Арнольду Цвейгу в конце этого же года. – Я должен с безразличием старика не обращать на это внимания, но невольно тревожусь за своих семерых внуков». Движимый жалостью к семье и беспокойством за весь мир, Зигмунд Фрейд доверил свои мысли бумаге.

Дикари-американцы

Не все, что основатель психоанализа писал в эти годы, было значительным. Приблизительно в 1930-м он позволил вовлечь себя в предприятие, результатом которого стала одна лишь неловкость – психологическое исследование личности Вудро Вильсона, написанное вместе с американским журналистом и дипломатом Уильямом Буллитом. Буллит обратился к Фрейду в середине 20-х годов с просьбой проконсультировать его по поводу, как он сам считал, своего саморазрушающего поведения и во время одной из встреч рассказал, что пишет книгу о Версальском договоре. Он планировал сосредоточиться на главных действующих лицах, среди которых, разумеется, был Вудро Вильсон – 28-й президент Соединенных Штатов Америки.

Очевидно, Буллит угадал с именем. При упоминании Вильсона, вспоминал он впоследствии, глаза Фрейда загорелись и он очень оживился. Кроме того, встреча Буллита и основателя психоанализа произошла в подходящее время. Фрейд выглядел подавленным и как будто готовился умереть, уверенный, что его смерть не будет значимой ни для него самого, ни для других, потому что он написал все, что хотел, и его разум опустошен. Жесткая критика мэтром своей работы в те годы придает воспоминаниям Буллита правдоподобность. Фрейд всегда нуждался в пациентах, которые служили для него стимулом, но теперь их стало меньше. Когда во время Первой мировой войны его практика существенно сократилась, основатель психоанализа чувствовал себя несчастным и выключенным из активной жизни – точно таким же, как в воспоминаниях Буллита. Конечно, Вудро Вильсон не был идеальным пациентом: он не лежал на кушетке. Более того, Фрейд торжественно заявлял, что его детище, психоанализ, не должно служить орудием агрессии. Но ввиду своего преклонного возраста, слабого здоровья и мрачного настроения он был готов сделать для Вильсона исключение.

Суровая реальность переговоров в Версале превратила слабые надежды, которые мэтр питал в отношении Вильсона, в яростное недовольство. Фрейд не был склонен прощать этому американскому мессии испытанное разочарование. В конце лета 1919 года, когда Эрнест Джонс впервые встретился с Фрейдом после нескольких лет войны, основатель психоанализа уже начал разочаровываться в Вильсоне. Джонс разумно заметил, что один человек не в состоянии справиться со сложными силами, действующими после такой разрушительной войны, и что Вильсон не может диктовать условия мира. «Тогда, – возразил мэтр, – ему не следовало давать все эти обещания». В 1921 году он позволил себе публично выразить гнев, пренебрежительно назвав Четырнадцать пунктов американского президента фантастическими обещаниями, которым излишне доверяли.