Фрейд - Питер Гай

Как бы то ни было, статья самого мэтра начинается с обсуждения культуры. В его сжатом определении последняя является коллективным усилием людей овладеть силами природы и регулировать отношения друг с другом[260]. Сие означает, что все обречены на неприятные и трудные жертвы, на откладывание желаний и отказ от удовольствий – ради выживания всего общества. Из этого следует, что каждый отдельный индивид потенциально является врагом культуры и принуждение неизбежно. Когда-нибудь, в золотом веке, необходимость в принуждении и вытеснении влечений отпадет. Но это будет утопия… «Я думаю, – пишет Фрейд, – нужно считаться с тем фактом, что у всех людей имеются деструктивные, то есть антисоциальные и антикультурные тенденции и что у большого числа людей они достаточно сильны, чтобы определять их поведение в человеческом обществе».

Основатель психоанализа, будучи старомодным либералом и отвергая демократическую атмосферу того времени, проводил безусловную границу между толпой и элитой. Он утверждал, что массы инертны и неразумны, они не любят отказываться от влечений. Следует открыто признать: «Во-первых, сами по себе люди не любят работать, и, во-вторых, аргументы бессильны против их страстей». Перед нами тот самый Фрейд, который в 1883 году говорил своей невесте: «…психология простого человека сильно отличается от нашей». Gesindel – сброд – потворствует желаниям, тогда как такие, как он сам и Марта, контролируют свои желания и сдерживают естественные импульсы. Это презрительное название, Gesindel, часто выходило из-под пера Фрейда[261]. Тем не менее он, презиравший толпу, не был слепым поклонником существовавшего социального порядка. Фрейд считал естественным, что бедные и обездоленные должны ненавидеть тех, кому приходится жертвовать гораздо меньшим, и завидовать им. Нет смысла ждать от них усвоения социальных запретов. «Не стоит говорить, что культура, оставляющая столь большое число участников неудовлетворенными и толкающая их на бунт, не имеет шансов существовать долгое время, да и не заслуживает этого»[262]. Справедливо сие или нет, культура должна прибегать к насилию, чтобы установить свои правила.

Несмотря на все эти явные недостатки, прибавил Фрейд, культура довольно хорошо научилась выполнять свою главную функцию – защищать человека от природы. Но это не значит, что природа уже покорена. Ни в коем случае! Основатель психоанализа привел пугающий перечень природных стихий, которые угрожают человеку: землетрясения, ураганы, болезни и – подходя ближе к собственным опасениям – «мучительная загадка смерти, против которой до сих пор не найдено никакого лекарства и, наверное, никогда и не будет найдено. Этими силами природа восстает против нас, величественная, жестокая, безжалостная». Природа-мстительница, безжалостный и непобедимый враг, приносящий смерть, – совсем другая богиня, нежели заботливая, нежная, эротичная мать-природа, которая, как вспоминал Фрейд, влекла к медицине молодого студента, а впереди у него была вся жизнь. Неудивительно, сделал вывод мэтр, и в этом выводе чувствуется нечто глубоко личное, что как человечеству в целом, так и отдельному индивидууму справиться с жизнью непросто.

В этом месте Фрейд хитро вводит в свои рассуждения религию. Хитро – потому что, подчеркивая беспомощность человека, он мог связать потребность в религии с детским опытом. Таким образом мэтр привел религию на родную землю психоанализа. Конечно, религия принадлежит к одному из самых ценных приобретений человечества, наряду с искусством и этикой, но ее корни лежат в детской психологии. Ребенок боится силы своих родителей, но также доверяет им, ищет у них защиту. Поэтому по мере взросления он без труда приспосабливает ощущение родительской – в основном родительской – власти к размышлениям о своем месте в мире, одновременно опасном и многообещающем. Подобно ребенку, взрослый дает волю своим желаниям и украшает свои фантазии самыми причудливыми деталями. По сути своей все это средства выживания: потребности, сама уязвимость и зависимость ребенка – все переходит во взрослую жизнь, поэтому психоаналитик может внести большой вклад в понимание того, откуда взялась религия[263]. «Религиозные представления произошли из той же потребности, что и все остальные завоевания культуры, – из необходимости защитить себя от подавляющего превосходства природы», – говорит основатель психоанализа. А также из стремления исправить болезненно воспринимаемые несовершенства культуры[264].

Эта афористичная аналогия лаконична – возможно, слишком лаконична. Ее убедительность в значительной степени зависит от того, какие убеждения привносит в текст читатель, но в работе «Будущее одной иллюзии» Фрейд не оставляет сомнений в своей убежденности, что он не просто указывает на любопытное сходство. Люди придумывают богов или пассивно принимают богов, навязываемых им культурой, именно потому, что выросли с такими богами у себя дома. Подобно фантазиям ребенка, который сталкивается с могуществом других людей и собственными желаниями, и как следствие этих фантазий, религия есть иллюзия – детская иллюзия. Психологический анализ религиозных доктрин показывает следующее: «…они не являются отражением опыта или конечными результатами мыслительной работы; это иллюзии исполнения самых древних, сильных и насущных желаний человечества; секрет их силы – в силе этих желаний». Фрейд гордился этими психологическими аргументами и считал их своим уникальным вкладом в научное изучение религии. Идея, что люди творят богов по собственному образу и подобию, вероятно, зародилась еще у древних греков, но основатель психоанализа дополнил ее утверждением, что люди творят богов по образу и подобию отца.

Чтобы развенчать религиозные идеи как иллюзии, вовсе не обязательно вообще отрицать их ценность. Фрейд сочувственно проводит границу между иллюзией и бредом – первая определяется не содержанием, а источником. «Для иллюзии остается характерным происхождение из человеческих желаний». Они могут даже сбываться. Основатель психоанализа приводит пример – девушка простого происхождения мечтает встретить принца и выйти за него замуж. Такое может случиться и иногда случается. Но религиозные иллюзии, например о том, что придет мессия и установится золотой век, гораздо менее вероятны и уже больше похожи на бредовую идею. Можно возразить, что теории самого Фрейда предполагают возможность доказать, что любое мышление, даже самое абстрактное и объективное, имеет иррациональные источники. В конце концов, он сам видел корни научного исследования в детском сексуальном любопытстве. Впоследствии психоаналитики тоже открыто называли свой интерес к историям жизни пациентов, не угасающий даже после многолетней клинической практики, вытесненным вуайеризмом. Правило, что происхождение идеи ни в коей мере не определяет ее ценность – или отсутствие ценности, – осталось незыблемым. В своих статьях мэтр не сказал ничего такого, что могло бы поколебать его. Но для Фрейда было важнее всего выяснить, какое влияние может сохранить это происхождение. Резко разграничивая научный образ мысли и наполненное иллюзиями религиозное мышление, он превозносил первое как открытое к исследованиям, демонстрации и опровержению, а также обвинял второе в нарочитой невосприимчивости к любой серьезной критике. Всякое мышление, включая его научную разновидность, может возникать как мечта, но наука есть мечта дисциплинированная – на самом деле побежденная – необходимостью надежной проверки и своего рода атмосферой открытости, которая одна лишь позволяет совершенствовать и изменять убеждения и верования, а при необходимости и отказываться от них.

Таким образом, Зигмунд Фрейд посчитал уместным уделить религиозным доказательствам столько же места, сколько основам религиозных убеждений. Верующий, отмечает он, предоставляет скептикам три аргумента: древность своей веры, надежность доказательств, предъявленных в прошлом, и святость веры, что само по себе низводит любое рациональное исследование к святотатству. Естественно, ни один из этих аргументов Фрейда не впечатлил. Другие тоже действия не возымели: средневековый взгляд, что истинность религиозной доктрины гарантирована ее абсурдностью, и современная философия «как если бы», утверждающая, что нужно жить так, как если бы мы верили в эти фикции, распространяемые верующими. Первое утверждение основатель психоанализа считал бессмысленным. Почему нужно верить именно в эту абсурдность, а не в другую? Что касается второго, саркастически заявлял он, его может высказать только философ. Это не аргументы, а попытки уйти от проблемы. «Не существует инстанции, стоящей над разумом».

Точно так же Фрейда не убеждал прагматичный аргумент в пользу религии – то есть ее действенность. Не мог он согласиться и с современными радикальными полемистами, заявлявшими о заговоре с целью сохранить покорность и смирение угнетенных классов, напугав адом и вечным проклятием. На вкус мэтра подобные откровения были слишком рационалистическими. Они не могли объяснить власть религии над человеческим обществом на протяжении столетий. Более того, история изобиловала примерами, демонстрировавшими – к удовлетворению Фрейда, – что религия, несмотря на заметный вклад в усмирение необузданных влечений человека, не обязательно была цивилизующей силой или даже силой порядка. Совсем наоборот: в современном мире, замечал мэтр, религия не смогла сделать многих людей счастливыми внутри их культуры, и он сомневался, что в прежние, более благочестивые времена люди были счастливее. Нравственнее они не были точно. Действительно, «во все времена безнравственность находила в религии не меньшую опору, чем нравственность». Вывод ясен: если религия не сделала людей ни счастливее, ни лучше, то атеизм пойдет им на пользу[265].