Михаил Коцюбинский - Ирина Михайловна Коцюбинская

ему не только славу, но и деньги, — рухнули. Как только Мария Адриановна оказалась среди первых певиц Мариинского театра, она сразу же начала выплачивать своему патрону деньги, затраченные на ее обучение.

Мария Сионицкая великолепно разбиралась во всех оттенках лирической украинской песни. Под мамин аккомпанемент она пела и у нас на «понедельниках», по приглашению отца довольно часто выступала в концертах, устраиваемых в Чернигове в пользу политзаключенных.

Встречи эти относились к 1902–1909 годам.

ГЛАВА ПЯТАЯ

ИЗ ТВОРЧЕСКОЙ ЛАБОРАТОРИИ

Все в нашей семье, начиная от малышей и кончая бабушкой, в меру своих сил пытались создать отцу благоприятные условия для творчества.

Когда он писал в гостиной, то дверь из столовой закрывали, изолируя таким образом спальню и гостиную — половину отца (как ее у нас называли) от всякого шума. Если мама входила в столовую со словами «папа работает», этого было достаточно, чтобы в комнате воцарялась тишина. Все старались говорить шепотом. На половину отца ходить запрещалось. Но меня интересовало буквально все, что касалось отца, — как он пишет, на какой бумаге, какой ручкой, как сидит в кресле… Незаметно я проскальзывала в прихожую возле гостиной, забивалась в темный угол между дверями и отсюда через стеклянную дверь гостиной наблюдала за всем, что там происходило. Иногда, сидя на сундучке, я писала на какой-то невозможной ядовито-оранжевой бумаге стихи.

Когда мы стали взрослыми и я рассказывала братьям и сестре отдельные подробности из жизни отца, они удивлялись, не понимая, откуда они мне известны. «Небось подглядывала?» — спрашивал Юрий. Так оно на деле и было.

Вечерами Михаил Михайлович сидел за своим письменным бюро в гостиной. Тусклый, колеблющийся свет помпейского светильника освещал его склоненное лицо. Согнувшись, отец писал на небольших листках почтовой линованной бумаги. Аккуратная стопка этой бумаги лежала сбоку на столе. Почерк у отца женский, с наклоном, мелкий, но разборчивый. Иногда он заглядывал в лежащую рядом записную книжку, иногда пользовался толстым энциклопедическим словарем Ф. Павленкова, этнографическими сборниками В. Гнатюка и другими книгами из своей библиотеки.

На небольшом письменном бюро — неизменный порядок. Ручки с перьями воткнуты в перочистку; для правки корректуры — тоненькая ручка со специальным пером: она лежит отдельно на деревянной подставке. Чтобы ветер не разбросал листки бумаг — балконная дверь летом была обычно открыта, — они лежали под прессами из литого стекла и мраморных плиток. Большая стеклянная чернильница на квадратной, из черного мрамора подставке, пепельница и опишнянская вазочка для цветов. Была у него и портативная машинка фирмы «Ремингтон». Михаил Михайлович писал по вечерам — днем он был занят на службе. Только позже, начиная с лета 1911 года, когда он освободился от должности в статбюро, мог писать днем.

До 1906 года письменное бюро стояло в спальне родителей, где отец написал первую часть повести «Fata morgana», новеллы «Цвет яблони», «В грешный мир» и несколько рассказов. Потом бюро перенесли в гостиную и поставили возле печки, чтобы отцу было теплее. Писал он в день не более трех-четырех страниц, большую часть времени у него отнимало обдумывание. Он ходил размеренными шагами, чуть ссутулясь, глаза его как бы всматривались в глубь себя.

Это были, по его словам, самые радостные минуты в его творчестве.

«Пока обдумываю сюжет, пока в моем воображении рисуются люди, события и природа, — чувствую себя счастливым: такое все яркое, свежее, настоящее и сильное, что я трепещу от волнения», — пишет Коцюбинский М. Мочульскому.

Работящий, неутомимый в труде, Коцюбинский сокрушался, что ему мало двадцати четырех часов в сутки. А ночь! Она отнимает у него чуть ли не половину жизни! Понимаете — целую половину! Правда, отец и по ночам полностью не отдыхал. Почти постоянная бессонница истощала и без того слабые его силы.

«Он не преувеличивал, когда говорил о своей ненасытности. Михаил Михайлович действительно с какой-то одухотворенной жадностью заглядывал в каждый уголок земли, без устали озирался и прислушивался, будто боялся что-нибудь да пропустить», — вспоминает С. Иткин, с которым писатель познакомился на Капри[36].

Запечатлелось в памяти, как вместе с мамой отец при слабом свете свечи правит корректуру. Не любил Михаил Михайлович днем ни отдыхать, ни лежать, не было у него этой привычки. Всегда аккуратный и подтянутый, со свежим носовым платком в кармане, он не носил ни просторных широких курток, ни халатов, ни мягких комнатных туфель. Я почти не помню отца и без воротничка, хотя хворал он довольно часто.

Речь его отличалась образностью, он всегда находил какие-то необыкновенные и полновесные слова. Когда ходил или сидел, не держал рук в карманах, не закладывал их за спину. Держался просто и непринужденно. Сидя в кресле у стола, любил скрещивать вытянутые ноги, положив локти рук на подлокотники и по привычке сплетая тонкие пальцы. А то подопрет голову левой рукой и задумчиво смотрит прямо перед собой.

Начиная с 1895 года, куда бы ни ходил, куда бы ни ездил Михаил Михайлович, в его кармане всегда находилась записная книжка. Таких записных книжек к 1912 году набралось у отца девять.

Сперва это были простые тетрадки без обложек. Потом их сменили записные книжечки в кожаных переплетах темно-красного и оливкового цветов.

В первых тетрадках исписано было от шести до тринадцати страниц. А в последующих — уже все шестьдесят, а то и девяносто пять. В них — и картины природы, и заметки о привычках, поверьях, особенностях жизни татар, молдаван, евреев, и зарисовки быта украинского села, итальянских рыбаков, гуцульских пастухов-номадов.

«Продолжаю делать заметки в записной книжке, — писал Коцюбинский Аплаксиной в 1910 году с Капри. — Сделал уже 80 заметок, пригодятся. А кроме того, в голове и в сердце у меня целый клад. Плохо быть писателем. Вечно чувствуешь какие-то обязанности, вечно имеешь широко открытые глаза для наблюдений, вечно натягиваешь струны сердца и настраиваешь их для мелодий природы. И все тебе мало, все кажешься сам себе бедным, недостаточно тонким, ленивым, небрежным — вечно недоволен собой. Хотелось бы весь свет обнять и заключить в сердце, собрать все краски и все лучи, накопить материал для работы, а вместе с тем с грустью чувствуешь, что ты плохой аппарат, несовершенный и не можешь выполнить своей задачи».

Конечно, не все то, что вошло в сокровищницу творчества Коцюбинского, было взято из записных книжек. Немало деталей пришло прямо из обыденных картин семейного быта, окружения, из тех жизненных обстоятельств, которые волновали его и близких ему людей.

Отца всегда тянуло в село. Оно давало ему множество впечатлений, которые тщательно записывались им, — вдруг пригодятся.

Как-то