Михаил Коцюбинский - Ирина Михайловна Коцюбинская

буковый лес… Свет в лесу чудесный, какой-то зеленый, словно бенгальский огонь… Лес становится все более могучим… только бук да бук… Въехали в межгорье. С одной стороны — стена, с другой стороны — стена. Над деревьями ленточка неба, словно голубая дорога. А ущелье становится все уже… Делается страшно, словно находишься под землею… На фоне свежего, как весною, леса открываются белые каменные ворота, из-за которых выглядывают шарообразные черные купола церкви, увенчанные золотыми звездочками. Приехали…

По двору ползают сонные мухи — монахи. Но они лишь кажутся сонными. Только затронешь их — и они тотчас оживут и станут выносить сор из избы… послушаешь, так любой из «братьев» вор и разбойник.

Моральная неопрятность дополняет картину внешнюю. Среди роскошной природы монастырь с его братией, святынями и суевериями кажется отвратительным пятном, зловонной кучей нечистот».

Монастырский быт заинтересовал Михаила Михайловича, отец хотел даже в 1904 году вступить послушником в Кузьмо-Демьяновский монастырь.

В новелле «В грешный мир» Коцюбинский описал духовное возрождение молодых послушниц, вырвавшихся из монастыря. Только здесь, на воле, «в грешном мире», они почувствовали себя людьми. Только здесь слово «сестрица», которое в монастырских застенках потеряло свой истинный смысл, зазвучало для них гордо и трепетно.

Отразились «монастырские» впечатления Коцюбинского и в другом его рассказе — «Под минаретами», о котором уже говорилось.

В период революционного подъема 1905 года, когда цензурные притеснения несколько ослабели, отец вместе с Николаем Чернявским начали осуществлять издание альманаха «Из потока жизни» (он вышел в Херсоне).

Хорошо помню, как отец и мать советовались о цвете бумаги и обложки для этого альманаха. Остановились на кремовом для бумаги, обложку решено было сделать темно-красной.

Вскоре альманах прибыл в Чернигов. Ворота нашей усадьбы распахнулись, и въехала конная площадка, запряженная ломовыми битюгами, перевозившими грузы. С нее сняли несколько больших ящиков с книгами и перенесли в сарай. Отец должен был сам их продавать, делая уступки массовым покупателям. Он прибегал к поощрительным мерам, посылая объявления о продаже своих сочинений. Проекты этих объявлений Михаил Михайлович составлял сам.

Альманах «Из потока жизни» отец так и не успел распродать. Он часто терпел убытки от издания своих сочинений, а если получал гонорар, то настолько скромный, что его не хватало даже на уплату долгов. Служба же в бюро с трудом обеспечивала существование большой семьи. Перед глазами встает картина, как мы, дети, обступили отца в его спальне и с чувством, похожим на страх, смотрим на «катеринку», ассигнацию стоимостью в сто рублей, с портретом Екатерины II. Такие крупные купюры были исключительным явлением в нашем доме.

«Проклятая канцелярская работа схватила меня в свои жесткие лапы, — писал отец. — Все испортила мне эта клятая работа — и здоровье, и юмор, и мои литературные попытки», и далее: «Наибольшая драма в моей жизни — это невозможность посвятить себя полностью литературе, так как она… не только не обеспечивает материально, но требует еще и издержек. Между тем необходимость зарабатывать на кусок хлеба отнимает у меня почти все время и силы».

Ежедневно в половине десятого утра в калитку нашей усадьбы раздавался стук. Это наш сосед извозчик Гнат Тур, путаясь в полах синего кафтана, сообщал о своем приезде. И вот через весь город, утопая в песке и пыли, тянется извозчичья пролетка, везя отца и мать на службу, расположенную на другом конце города — на Бобровице.

Коцюбинский шел в земство, как на барщину. Для него это действительно была барщина. Служба отбирала у него силы, сушила мозг, гасила вдохновение.

Жизнь дореволюционной России вообще ведь не баловала одаренных людей. Владимир Самийленко зарабатывал деньги, служа на телеграфе, а потом на пивном заводе и в нотариальной конторе. Русский писатель Баранцевич был контролером городской конки… Лирик Олесь вынужден был работать на городской бойне ветеринаром. Литературным трудом отец занимался урывками, между подсчетами, какой процент дала десятина ржи по сравнению с прошлогодним урожаем на землях или каким процентом налога обложить такое-то и такое-то недвижимое имущество в губернии… Цифры, таблицы, подсчеты… И целая куча канцелярских бумаг, анкетных листков, статистических карточек.

Повседневная будничность угнетала, а чрезвычайная самокритичность отца часто была источником его сомнений в ценности своего творчества. Но талант писателя уже был признан и глубоко почитался прогрессивной общественностью.

Исключительно дружеская встреча была устроена Михаилу Михайловичу украинскими читателями в Кракове.

«В. 1905 году, — пишет его переводчик Богдан Лепкий, — Михаил Коцюбинский проездом из Чернигова за границу на лечение остановился в Кракове…» Он «не был многословным, но чрезвычайно милым в разговоре. Его мягкий, альтовый голос никогда не поражал чрезмерным форте, его карие глаза так доверчиво заглядывали в ваши, его поворот головы и движения рук оживляли рассказ. Но во всем этом не было ничего искусственного, нарочитого, заранее обдуманного, — Коцюбинский, и только…

Когда жара несколько спала, пошли осматривать Краков. В первую очередь костел францисканов, Чеснохресную часовню на Замке, престол Файт-Штосса и подворье в Ягайлонской библиотеке. От францисканов насилу вытащили мы нашего гостя. Его пленили и очаровали декоративные мотивы цветов Виспянского (польский художник. — И. К.), он не мог оторвать глаз от его витражей… Наши (украинские) вавельские фрески поразили Коцюбинского своим, как он сказал, «окцидентализмом». Я выразил сожаление, что они сильно запылены и что краски с них облетают. Надо было бы обновить. «Еще только попортят, — заметил Коцюбинский. — К реставраторам в искусстве доверия у меня нет».

Престол Файт-Штосса (Вита Ствоша) решили осмотреть в другой раз, так как усталость давала себя чувствовать. Через подворье Ягайлонской библиотеки прошли молча, благоговейно. А потом обосновались в «кавярне» нашего земляка Кияка, где под вечер, а еще больше на вечерние газеты, собирались младшие члены украинского общества в Кракове, в частности студенты…

В «кавярне» тотчас распространилась весть, какого гостя я привел, и возле нас собралась вскоре толпа любопытных. Задавали Коцюбинскому всевозможные, более и менее мудрые вопросы, а он на каждый отвечал с радостью…

Вечером пошли в театр. Что играли — не помню, но что играли знаменито, можно смело сказать; в краковском театре в ту пору блистали Каминский, Высоцкая, Сольский-Зельверович, Мрозовская…

На следующий день краковское украинское общество оказало честь Коцюбинскому, устроив собрание и совместный ужин…

Произносились тосты, Коцюбинский отвечал на них коротко, сдержанно и выразительно, а потом хор спел песню…

Отворили окна настежь…

Когда хор начал петь «Закувала та сива зозуля», то под окнами на тесной улице собралось такое множество людей, что извозчики не могли проехать.

Коцюбинский недоумевал, ведь сходка происходила в тесном кругу, а тут и улица вся присоединилась… Странно!

На другой день около полуночи