Оттепель. Действующие лица - Сергей Иванович Чупринин

изучал французский язык, даже начал уже с него переводить и вообще занялся самообразованием: «через межбиблиотечный абонемент, — как рассказывает сидевший с ним В. Чешков, — он выписывал в зону уйму книг по философии, истории, литературоведению и буквально глотал их». Главное же, быть может, то, что именно в Потьме К. встретил спутницу на всю жизнь — И. Емельянова, дочь О. Ивинской, отбывала свой срок в женской зоне, которая, — по ее словам, — «была привеском, дополнением к большой мужской зоне», находившейся «метрах в двухстах, но обе зоны разделялись заборами, запретками, вышками»[1458].

Сошлись они, еще даже не увидев друг друга, по тайной переписке и на общей любви к французской культуре, но сошлись навсегда. Так что 28 октября 1963 года К. был освобожден по амнистии, а с февраля следующего года стал отсчитываться их брак. И началась жизнь столичного интеллектуала: заочная учеба в инязе, недолгая работа в Музее искусств народов Востока и переводы, переводы — прежде всего, с французского, конечно, языка: Лотреамон, Клодель, Рембо, Малларме, Аполлинер, Мишо, Шар, Бланшо, Деги, десятки других… В Москве вышли подготовленные им комментированное издание «Романа о Тристане и Изольде» на французском языке (1967), антология французской поэзии эпохи Сопротивления (1968), сборник переводов Б. Лившица «От романтиков до сюрреалистов» (1970), том эссеистики П. Валери «Об искусстве» (1976), книга «Стихотворения в прозе во французской поэзии» (1981), иное многое.

Писались и стихи, естественно, но шансов увидеть свет в советской России у них не было. И биография у автора не та, и адресованы они, что называется, исключительно любителям, воспринимаясь, — сошлемся на мнение С. Зенкина, — «как странный, не вполне адекватный перевод с чужого языка — только не с какого-то конкретного национального языка, а с не существующего в действительности „праязыка“ мирового сюрреализма»[1459]. Так что первая книга оригинальных стихов К. «Грозовая отсрочка» выйдет в Лозанне в 1978 году, а 17 февраля 1981 года К. покинет Россию — вначале вроде бы только на три месяца и для лечения старшего сына, а потом сроки пребывания в Париже будут все растягиваться, пока во Францию в 1985-м не выпустят жену с младшим сыном и К. в 1987-м не получит, наконец, французский паспорт.

«С Россией же, конечно, он не порвал никогда, следил за всем, что происходило там, страдал, надеялся…» — говорит И. Емельянова, подтверждая эти слова цитатой из позднего письма мужа: «Деться от нее некуда… все равно что ногу себе отрезать и еще хуже — сердце вынуть. Бесстыжая, грязная, подлая — а сердце болит. Физиологическое рабство»[1460].

Но рабство рабством, а судьбой в последние десятилетия стал для него Париж, где К. вроде бы признали, взяли на работу в Национальный центр научных исследований (CNRC), даже наградили орденом литературы и искусства (1985). Но где ему, сказать по правде, тоже приходилось несладко: малая востребованность, скудные заработки, разочарование от непонимания новыми друзьями, ощущение «волчьего», — как он не раз признавался, — одиночества. И спасение, и утешение были в одном — в стоицизме, в чувстве своей призванности служить медиатором, связующим звеном между разноязыкими культурами, работая, — еще раз приведем мнение С. Зенкина, — «„на контекст“, на формирование того будущего поэтического и интеллектуального языка, который когда-нибудь состоится и сделает возможным настоящий, неупрощенный диалог между нашей культурой и западной, французской в частности»[1461].

Получилось ли и может ли это вообще получиться?

Вопрос, как всегда, открытый. Но К., чтобы ответить на него, жизнь положил, подтверждением чему и библиотека его переводов, и книги стихов «Прочь от холма» (1982), «Поименное» (1988), выпущенные М. Розановой в парижском «Синтаксисе», и книги, вышедшие уже в России.

Чем закончить? Может быть, вот этой сверхкороткой новеллой К., которая так и называется — «И наконец»:

Осторожней! — рявкает лес. Грузите тучи… — шепочет долина. Чтобы не брызнуло кровью гончих, — сокрушается ледяная гора.

Все вместе — твой нерасшатанный мир. Он — единственный волчий клык в твоей челюсти, которая просит, мелко бренча, о загребущем снисхождении века[1462].

Соч.: Из трех книг: Грозовая отсрочка. Прочь от холма. Поименное. М.: Прогресс, 1991; Поэт в катастрофе. М.: Гносис; Institut d’études slaves, 1994; Тайная ось: Избранная проза. М.: Новое лит. обозрение, 2003; Выйти из повиновения: Письма, стихи, переводы. М.: Прогресс-Традиция, 2005.

Лит.: Твой нерасшатанный мир: Стихи, письма, воспоминания: Памяти Вадима Козового. М.: Прогресс-Традиция, 2001.

Кондратович Алексей Иванович (1920–1984)

В ИФЛИ, где учился К., стихи писали едва ли не все, и он не был исключением, даже блеснул на одном из литературных конкурсов, но не срослось, стихи наскучили и куда-то сами собой ушли. Защитив диплом, К. был приглашен в аспирантуру и стал бы, возможно, ученым, но война поломала все планы. И он, «белобилетник», вместе с институтом оказался в Ашхабаде, где с февраля до июля 1942 года прослужил начальником республиканского клуба НКВД. Мог бы, вероятно, осесть в кадрах или дать, как минимум, подписку о секретном сотрудничестве, но тут уж точно Бог миловал — предложения, от которого не отказываются, не последовало, так что, — вспоминает К., — «вот еще один поворот судьбы — мог бы стать подонком»[1463].

Но он им не стал и в ноябре 1942-го прибыл на Карельский фронт — сначала вольнонаемным сотрудником фронтовой газеты «В бой за Родину», но ровно через год получил офицерское звание и войну, кавалер двух боевых орденов, закончил уже на Дальнем Востоке в газете «Сталинский воин».

В 1946-м попытался демобилизоваться и даже обдумывал возможности выгодного трудоустройства на гражданке. Мог бы, например, попасть, но не попал в газету «Культура и жизнь», специально созданную для борьбы с низкопоклонниками, — и опять слово К., — «не миновать бы мне написать несколько статей о космополитах. Как бы я жил теперь? С какой совестью? Кем бы я был вообще, каким подонком? Страшно подумать». Да и из второго варианта — «ТАСС хотел сделать меня своим корреспондентом в Швейцарии, хлопотали за меня довольно влиятельные люди», — тоже, спасибо зловредным кадровикам, «ничего не получилось», иначе, — продолжим цитату, —

стал бы журналистом-международником, самой последней сволочью, разоблачающей, бесстыдно лгущей, обличающей капитализм и одновременно не мнящей и года прожить без загранкомандировки, откуда и барахло, и голубые унитазы, и «мерседесы», и тайно, со страхом провозимая через границу порнография[1464].

«В общем-то, — итожит К. первую половину собственной жизни, — мы не очень выбираем свою судьбу, она выбирает нас»[1465]. Поэтому, дослужив положенное уже в московской газете «Сталинский сокол», в 1952 году майор К. из рядов все-таки уволился и — «я могу