Оттепель. Действующие лица - Сергей Иванович Чупринин

уродливой формы негласной цензуры»[1473].

Завязалась и переписка с А. Солженицыным, впрочем, недолгая. Уже потому недолгая, что К., — как он 19 декабря 1962 года написал А. Борщаговскому, — еще в повести «Один день Ивана Денисовича» смущала ее глубинная религиозность и «несколько хотелось подчистить ткань повести от русопятства»[1474]. А тут еще А. Солженицын взялся советовать ему отказаться от «морской темы», полагая, что это, мол, «красочное амплуа для писателей, не желающих показывать общественную жизнь». К. ответил сухо: «Простите, но это моя тема, я сейчас книгу пишу об этом, а у кого что болит»[1475], на чем их отношения, собственно, и оборвались, а от любых попыток втянуть себя в активное противостояние режиму К. неизменно уклонялся, хотя в хорошей компании подписывал, например, письма в защиту А. Гинзбурга и Ю. Галанскова.

Антисоветчиком он все-таки не был и, — сошлемся на его вдову Т. Акулову, — даже в 1980-е годы любил повторять, что «виновата не партия, а отдельные люди»[1476]. А вот «государственником», — как справедливо указывает Н. Иванова[1477], — был, пребывая при убеждении, что правильно понятые интересы государства ничуть не противоречат его личному идеалу нравственного самостоянья.

Писал о флоте, о своих товарищах по морским странствиям, но с годами, отличный вообще-то сюжетчик, все неуклоннее предпочитал говорить о самом себе, своем собственном опыте. Даже, — свидетельствует И. Кузьмичев, его постоянный редактор, — «отказался от „лирического героя“, двойника, близкого ему по душевной конструкции и маскирующего писательское „я“, отдав предпочтение герою-рассказчику, отчего градус искренности в прозе Конецкого заметно поднялся»[1478].

Теперь эта стилистика, став остро модной, получила название автофикшн или эго-прозы, но полвека назад эссеистические повествования К.

помимо своих чисто литературных достоинств <…> поражали необыкновенной литературной смелостью. Она заключалась в том, что главным героем всех этих книг был сам автор, В. В., — со своей биографией, наружностью, привычками и взглядами[1479].

И оказалось, что возможность познакомиться с умным, многознающим и, что тоже важно, ехидным, часто даже оскорбительно желчным собеседником очень востребована — не столько критиками, сколько читателями.

Их у К. было много, и прежде всего, конечно, таких же, как и он сам, людей моря. Так что свое 70-летие он отпраздновал на крейсере «Аврора», и хоронили его, уже в отставке произведенного в капитан-лейтенанты, по всем воинским ритуалам, а «на гражданской панихиде, — как вспоминает Б. Блинов, — присутствовало четырнадцать адмиралов»[1480].

Нелишне сказать, что и отпевали К. в Николо-Богоявленском морском соборе — том самом, где его когда-то в пятилетнем возрасте крестили.

Покоится этот, — вспомним слова В. Астафьева, — «очень хороший мужик, в самом деле, и писатель первоклассный»[1481], на старом Смоленском кладбище, а вместо эпитафии на могильном камне выбито название одной из последних книг К.: «Никто пути пройденного у нас не отберет».

Соч.: Собр. соч.: В 4 т. М.: Худож. лит., 1989–1990; Эхо: Вокруг и около писем читателей. СПб.: Блиц, 1998, 2001; Никто пути пройденного у нас не отберет. М.: Олимп, АСТ, 2000, 2002; Собр. соч.: В 7 т. СПб.: Междунар. фонд «300 лет Кронштадту — возрождение святынь», 2001–2003; Избранное. М.: Книжный клуб 36,6, 2019.

Лит.: Файнберг Р. Виктор Конецкий: Очерк творчества. Л.: Сов. писатель, 1980; Акулова Т. Лети, корабль!: Материалы к биографии Виктора Конецкого. СПб., 2003; Дорогой наш капитан: Книга о Викторе Конецком. М.: Текст, 2004; Виктор Конецкий: Указатель литературы на русском языке. 1956–2002 гг. СПб., 2004; Виктор Конецкий: Человек из морского пейзажа. СПб.: Площадь искусств, 2014; Виктор Конецкий: Избранная библиография (2003–2014). СПб., 2015; Фесенко Э. «…Сын Земли и Океана»: Этюды о Викторе Конецком. Гангут, 2019.

Копелев Лев Зиновьевич (Залманович) (1912–1997)

Заметив, что «есть два распространенных типа евреев: скептики и энтузиасты»[1482], Вл. Корнилов отнес К. к энтузиастам, и с этим трудно не согласиться.

Конечно, из детского плана — «стать именно вождем — политическим, государственным, военным деятелем» — ничего не вышло. Однако уже в двенадцать лет он записался в «юки» — юные коммунисты, в четырнадцать организовал левацкое литературное объединение «Юнь» («Молодежь»), а в семнадцать вознамерился распространять листовки в защиту преследуемых троцкистов. За что в 1929-м и сел впервые — ненадолго, всего на десять дней, но и их хватило, чтобы вскоре перевоплотиться в истого сталинца: как положено, покаяться, назвать подельников, в годы коллективизации изымать зерно у крестьян, то есть, — как это тогда называлось, — принимать активное участие в чрезвычайных комиссиях НКВД по ликвидации кулачества как класса, ну и т. д. и т. п.

В автобиографической книге «И сотворил себе кумира», написанной спустя десятилетия, обо всем этом К. будет вспоминать с потрясающей откровенностью и мучительным стыдом. Но это спустя десятилетия, а во время учебы на философском факультете Харьковского университета (1933–1935), в Московском институте иностранных языков (1935–1938), в аспирантуре ИФЛИ (1938–1941) он был правовернейшим из правоверных. Даже диссертацию «Проблемы буржуазной революции в драматургии Шиллера» (1941) и ту, — как он рассказывает, — сочинил по лекалам ленинских статей о Толстом как «зеркале революции».

Таким К. и на фронт ушел — конечно же, добровольцем. И конечно, с младенчества владея немецким языком, воевать был определен в контрпропагандисты. Дослужился до майорского звания, получил боевые ордена Красной Звезды, Отечественной войны 2-й степени и слабину дал только весной 1945-го, попытавшись защитить военнопленных и мирное население Восточной Пруссии от бессудных расправ. Наказание за проявление неуместного буржуазного гуманизма последовало тут же: арест, этапирование в Унжлаг, переследование в Москве, внезапное освобождение на пару месяцев и вновь арест, приведший в итоге к приговору — десять лет заключения, пять лет поражения в правах, лишение воинского звания и правительственных наград.

За сведениями о том, как протекли годы в марфинской «шарашке», стоит обратиться к мемуарной книге «Хранить вечно». И к роману А. Солженицына «В круге первом», где черты К. угадываются в пылком Льве Рубине, мучительно избавляющемся от сталинистского наваждения, но еще не готовом расстаться с верой в Ленина, революцию, коммунизм.

Выпустят на свободу его только в декабре 1954-го. И К. — энтузиаст же! — одновременно хлопочет и о реабилитации, и о восстановлении в рядах КПСС, и даже — пока еще нужные документы не выправлены — пробует встроиться в раннеоттепельную литературную жизнь. Надо сказать, небезуспешно: начинает с внутренних рецензий, в том же 11-м номере «Нового мира» за 1955 год, где Б. Окуджава дебютировал стихами, печатает рецензию на книгу прозы антифашиста Э. Вайнерта, переводит (пока еще под псевдонимом Л. Яковенко) «Жизнь Галилея» Б. Брехта[1483] и финальные семь глав ремарковского романа «Три товарища», другие книги немецких авторов. Находится и достойная работа сначала в Московском полиграфическом институте (1957–1960), затем во