Оттепель. Действующие лица - Сергей Иванович Чупринин

просьбе Любови Дмитриевны она должна была поехать в Москву хлопотать о визе для сопровождения Александра Александровича в Финляндию в санаторий. Она позвонила к Блокам и узнала, что час назад Александр Александрович скончался[1419].

И писать К. стала тоже по приглашению Блока, и хотя редактировавшийся им в 1918 году сборник «Репертуар», для которого была предназначена ее статья «Два спектакля», в свет так и не вышел, первой публикацией стали вступительные заметки к «Путевым картинам» Г. Гейне (1922) для его собрания сочинений, готовившегося тоже под блоковской редакцией.

Так что вполне естественно для нее было и раньше других рассказать о литературном наследии Блока для сборника «Современная литература» (1925), и возглавить Ассоциацию памяти Александра Блока, и даже сотрудничество с «Красной новью» начать с рецензии на первый том «Писем Александра Блока к родным» (1927). Достойный путь беспартийного интеллектуала или, как тогда говорили, «буржуазного спеца», начатый еще в петроградской «Всемирной литературе» в начале 1920-х, продолжился спустя десятилетие уже в московском издательстве «Academia», куда незадолго до своей гибели был сослан Л. Б. Каменев. «Он, — как 30 января 1932 года написала сестре К., — втягивает меня во все новые и новые предприятия и деньги теперь будут, вероятно, постоянно и отпуск обеспечится»[1420].

И вдруг… Или не вдруг, но к середине 1930 годов эта, — как охарактеризовал ее Р. Иванов-Разумник еще 28 января 1924 года в письме к Андрею Белому: «<…> очень милая девушка, немного par trop декадентизирующая Блока и символизм, я бы сказал даже — зашибленная Блоком, но очень милая и верная»[1421], до неузнаваемости переменилась. Стала ко всему сущему подходить исключительно с мерками социалистического реализма, так что и место, которое в кругу ее общения когда-то занимали А. Ремизов и Вс. Мейерхольд, отныне и навсегда отошло к Н. Тихонову, К. Федину, В. Кожевникову, к другим литературным генералам, в том числе и к правовернейшим из чиновных литературоведов — вплоть до В. Ермилова, И. Анисимова, А. Дымшица и В. Озерова. Особенно тесно К. связала себя с А. Фадеевым — и служила под его началом в аппарате Союза писателей, а затем в Комитете по Сталинским премиям, и книги о нем писала, и даже (что замечательно «рифмуется» со смертью Блока) работала на фадеевской даче в день, когда в соседней комнате прозвучал роковой выстрел.

Эта столь радикальная смена вех не могла не изумлять современников:

О, как судьба твоя жестока!

Какой восход, какой закат…

В начале жизни — губы Блока,

В конце — анисимовский зад.

Или вот еще эпиграмма, вроде бы более беззлобная:

Все говорят, что как-то Блок

Коснулся рук ее и ног.

Но Блока нет, дружить ей не с кем,

И дружит Женя с Лесючевским.

Но за внешней беззлобностью второй эпиграммы, связавшей имя К. с Н. Лесючевским, одиозным директором издательства «Советский писатель», — намек на то, что воздействие К. на литературу определялось не только и не столько ее теперь уже забытыми книгами и публичными выступлениями в печати. «Основная ее деятельность, — говорит Л. Чуковская, — повседневный труд рецензента-референта-невидимки», специализировавшегося на так называемых «внутренних» издательских рецензиях. Их число, — напоминает Л. Чуковская, — измерялось «сотнями», и, конечно, не все они были разгромными. Так, в 1960-е годы К. всем своим авторитетом поддержала выпуск первых книг А. Белинкова[1422] и Л. Аннинского, а уже в 1980-е покровительствовала И. Шайтанову и, наверное, еще кому-то из тогдашних молодых авторов.

В историю литературы, однако же, вошли не добрые дела, а то, что благодаря экспертным отзывам К. в печать не были допущены книги А. Ахматовой, Д. Кедрина, А. Тарковского, М. Петровых, К. Некрасовой и задержана даже книга М. Бахтина, из которой эта, по словам Ахматовой, «настоящая леди Макбет», склонная в юности ко всему идеальному и идеалистическому, решительно потребовала убрать следы «буржуазной идеалистической философии»[1423].

Так бывает: из десятилетия в десятилетие издаешь собственные труды, а в памяти современников и потомков остаешься только примечанием к собраниям сочинений совсем других и к тому же нещадно обруганных тобою авторов.

И какой же итог подвести девяноста годам, прожитым К.? Может быть, вот этими словами И. Шайтанова:

Она была воплощением литературной среды, в которую мы входили, — старейший критик, один из влиятельнейших литераторов, но над всем этим парило — последняя любовь Блока, с кем поэт собирался ехать в Финляндию, но помешала смерть. Ко времени нашей встречи былая красота лишь угадывалась в поразительного — какого-то фиалкового цвета — помертвевших глазах[1424].

Соч.: За 20 лет. М.: Сов. писатель, 1978; Жизнь и память. М.: Сов. писатель, 1984; Об Александре Блоке: Воспоминания. Дневники. Комментарии. М.: Сов. писатель, 1987.

Кобзев Игорь Иванович (1924–1986)

Отслужив инструктором штабов ПВО на фронтах Великой Отечественной войны (1943–1945), старший лейтенант запаса К. поступил в Литературный институт (1946). И сразу же выдвинулся в секретари комсомольской организации: витийствовал на собраниях, строжил формалистов, обличал, как и положено, космополитов и низкопоклонников. Зато, — вспоминает его однокашник Б. Сарнов, —

ниже всех наших институтских поэтов котировался именно он — наш комсомольский вожак, Игорь Кобзев. На верхней же ступени этой нашей внутриинститутской поэтической иерархии стоял Мандель (будущий Коржавин). Борис Слуцкий в связи с этим предложил тогда такую формулу измерения поэтической силы: «Один мандель = сто кобзей»[1425].

Справедливости ради скажем, что сам Н. Коржавин отнесся к К. гораздо снисходительнее и в позднейших мемуарах даже объяснялся:

Многим сегодня моя дружба с Кобзевым — даже тогдашняя — кажется странной. Для них он — воплощение бездарности. Чуть ли не антисемит. Но ни антисемитом, ни бездарью он не был, стихи его в юности были талантливы и многое обещали. Конечно, он был «предан без лести», но кто тогда не был таким?[1426]

Пути их, впрочем, разошлись скоро: Н. Коржавина с третьего курса отправили в ссылку, а К., уже после окончания Литинститута (1950), по комсомольской путевке был делегирован за границу, чтобы, — как говорит еще один его однокашник А. Турков, — пополнить «массив тогдашних разоблачительных стихов о гнилом Западе».

С заданием родины К., конечно, справился. И настолько успешно, что его первую книжку «Прямые пути» (1952) пришлось после XX съезда даже изымать из библиотек в связи с обилием панегириков Сталину и чересчур грубыми нападками на фашистскую клику Тито.

Переусердствовать, впрочем, лучше, чем недоусердствовать. Так что и печатался К. в дни Оттепели без проблем — особенно в софроновском «Огоньке». И книги у него выходили исправно: «Мои знакомые» (1956), «В борьбе за это» (1957),