Оттепель. Действующие лица - Сергей Иванович Чупринин

от Н. Бухарина социальную лирику на I съезде писателей, К. уже твердил, что наша поэзия «призвана раструбить октябрьский гул по всему миру и быть боевым барабанщиком, трубачом за дело Ленина и Сталина»[1405].

Стихи, собранные в книги «Прицел» (1926), «Опыты» (1927), «Слово предоставляется Кирсанову» (1930), «Строки стройки» (1930), «Ударный квартал» (1931), многочисленные иные, поэмы «Пятилетка» (1932), «Товарищ Маркс» (1933) и опять же иные[1406], по идеологическому наполнению были в массе своей соответствующими, хотя, — по оценке М. Гаспарова, — они часто «выглядят как сборник упражнений по фонетике, грамматике и лексике нового поэтического языка»[1407]. Словом, — напоминает С. Поварцов, — К. «довольно громко барабанил на разные темы, не чураясь рекламных текстов, агиток, „чекистских маршей“ и проч. Он был стопроцентно советским по меркам своего времени и в точном смысле этого слова»[1408].

Соответствующим было и гражданское поведение К. Все коллективные заявления с требованием расстрелять врагов народа как бешеных собак он, разумеется, не мог не подписывать, а однажды — вместе с Н. Асеевым, Б. Корниловым, В. Инбер, В. Луговским, А. Сурковым, И. Уткиным, А. Безыменским[1409], другими поэтами — поставил свою фамилию и под «Письмом в редакцию» с требованием «принять решительные меры против хулигана <Павла> Васильева, показав тем самым, что в условиях советской действительности оголтелое хулиганство фашистского пошиба ни для кого не сойдет безнаказанным» (Правда, 24 мая 1935 года).

Поэтам пошли навстречу: П. Васильев был изолирован, а через два года расстрелян. Что же касается литературной жизни в стране, она продолжилась, и К. в 1930–1940-е не раз всыпали за «трюкачество» и вообще за злокозненный «формализм». Однако, — замечает М. Гаспаров, — «ему относительно повезло: жертвой номер один в таких критических кампаниях ему не пришлось побывать»[1410]. В войну К. работал во фронтовых газетах, потом в «Красной звезде», дослужился до звания майора интендантской службы и, хотя боевых наград, кроме медали «За победу над Германией», не снискал, писал много, а его листовки в стихах «Заветное слово Фомы Смыслова, русского бывалого солдата» (1942–1944) имели даже успех — впрочем, тоже относительный, как и книги «Поэма фронта» (1942), «Стихи войны» (1945), поэмы «Александр Матросов» (1946), «Небо над Родиной» (1947). Зато пересказ в стихах биографии героя-сталевара «Макар Мазай» был все-таки оценен Сталинской премией, пусть и 3-й степени (1950), и за К. уже окончательно закрепилось амплуа единственного у нас легального авангардиста. Так к нему власть и относилась — поругивала за «штукарство» (мол, «фокусник — это заведомый мастер, но мастер пустяков»)[1411], а применительно к поэме «Семь дней недели» (Новый мир. 1956. № 9) еще и за очернение действительности, но за границу в творческие командировки и на лечение выпускала и не забывала награждать орденами Трудового Красного Знамени (1939, 1956), даже Ленина (1966).

Быть единственным лестно, но и обидно. Мечталось ведь двигаться в литературе не одиночкой, а как футуристы и лефовцы в составе сплоченной группы, направления. Так что еще в предоттепельную пору, когда звезда А. Твардовского, М. Исаковского, Н. Рыленкова, да хоть бы даже и Н. Грибачева, других поэтов — деревенщиков и традиционалистов стала затмевать все прочие, К. попытался призывать друга «Колядку» (как он называл Н. Асеева) к сплочению и сопротивлению: «Ужас как хочется написать что-нибудь необыкновенное и такое же услышать от других»[1412].

Однако Н. Асеев был к тому времени уже обескровлен, а появившиеся в дни Оттепели Е. Евтушенко, А. Вознесенский, Р. Рождественский, хоть и воспринимались как авангардисты, К. в числе своих учителей не числили. И вот записанная Д. Самойловым 10 февраля 1971 года выразительная сценка:

Кирсанов один за столиком в ЦДЛском баре. Перед ним рюмка коньяку. Ни друзей, ни собутыльников, ни учеников:

— Я горжусь тем, что не приобрел учеников[1413].

Одиночество, впрочем, не худшее состояние для поэта. Перестав гоняться за убегающим веком, утратив публицистический задор, К. в последние свои полтора десятилетия вернулся к лирике, и в поздних книгах «Однажды завтра» (1964), «Искания» (1967), «Зеркала» (1970, 1972) немало стихотворений, замечательных по самому строгому счету. Это, — говорит Е. Евтушенко, — по-прежнему, совсем как в молодости «бравурный парад-алле акробатов, воздушных гимнастов, канатоходцев, коверных»[1414]. Но это еще и исповеди, еще и собрание ума холодных наблюдений и сердца горестных замет.

Поэтому и современникам К. запомнился по-разному. Одним, — еще раз процитируем Д. Самойлова, — как «открыватель, ничего не открывший. Политехнический музей ритмов, рифм, метафор и прочего. Инвентарь для восхождения на Эльбрус»[1415]. Другим, — и это уже стихотворение А. Вознесенского «Похороны Кирсанова», — будто трагический артист в обличье циркача: «Один, как всегда, без дела, / на деле же — весь из мук, / почти что уже без тела / мучительнейший звук. // Нам виделось кватроченто, / и как он, искусник, смел… / А было — кровотеченье / из горла, когда он пел! // Маэстро великолепный, / а для толпы — фигляр… / Невыплаканная флейта / в красный легла футляр».

Соч.: Собр. соч.: В 4 т. М.: Худож. лит., 1974–1976; Циркач стиха. М.: Эксмо, 2000; Стихотворения и поэмы. СПб.: Академический проект, Гуманитарная академия, 2006 (Новая Библиотека поэта); Кирсанов до Кирсанова (стихи 1915–1922 годов). Одесса: Зодиак, 2007.

Лит.: Минералов Ю. Поэзия. Поэтика. Поэт. М.: Сов. писатель, 1984; Гаспаров М. Семен Кирсанов, знаменосец советского формализма // Кирсанов С. Стихотворения и поэмы. СПб., 2006. С. 5–18; Николаева О. Поэт и красавица: «Молодую догарессу старый дож ведет» // Николаева О. Тайник и ключики на шее: Книга воспоминаний. М.: Рутения, 2022.

Книпович Евгения Федоровна (1898–1988)

Прекрасное происхождение — дворянка, дочь присяжного поверенного. Прекрасное образование — окончила женскую гимназию Шаффе, одну из лучших в дореволюционном Петербурге, и Высшие курсы языка и литературы в 1918 году.

Прекрасная внешность — «молодая, красивая, с веселым, но ненавязчивым задором»[1416].

И, наконец, прекрасное начало литературного пути: еще в конце 1917-го послав по почте Блоку свои стихи, она получила ободряющий ответ, приглашение «просто» зайти — и, склонная ко всему идеальному и идеалистическому, скрасила собою последние годы жизни великого поэта. «Евгения Федоровна[1417]. Черный агат. Шея. Духи… Тихо слушать. Стриндберг, Ибсен, Григорьев», — 1 февраля 1918 года, после первой же встречи, записал Блок в свой дневник, а через три года, 5 января 1921 года, назвал ее «самым верным другом нашей несчастной квартиры».

И действительно, сблизившись со всей семьей Блока, в его доме К. бывала почти ежедневно, вплоть до самого конца. Вот фраза из воспоминаний Н. Павлович[1418], тоже небезосновательно претендовавшей на роль последнего блоковского увлечения:

Утром (7 августа 1921 г.) ко мне вошла Женя Книпович. Она вернулась с Московского вокзала: по