Россия в канун войны и революции. Воспоминания иностранного корреспондента газеты «Таймс» - Дональд Маккензи Уоллес

внутренней прочности цивилизации, и потому не следует удивляться, что задолго до того, как местная промышленность смогла производить продукцию для удовлетворения бытовых потребностей скромной жизни, предпринимались попытки изготовлять такие предметы роскоши, как гобелены. Я говорю об этом лишь для того, чтобы проиллюстрировать типичную черту национального характера, влияние которой можно обнаружить и во многих других сферах деятельности государства.

Если Россия не достигла промышленного уровня Западной Европы, то не из-за отсутствия честолюбия и усилий со стороны ее государей. Они упорно, хотя и не всегда разумно прилагали все силы для достижения этой цели. Промышленников освобождали от пошлин и налогов и даже от военной службы, а некоторые из них, как я уже сказал, получили от короны крупные поместья на том условии, что их крепостные станут рабочими на предприятиях. В то же время запретительные тарифы защищали их от иностранной конкуренции. Словом, государство вскармливало и лелеяло промышленность так, что это удовлетворило бы даже самых убежденных сторонников протекционизма, в особенности те отрасли, которые обрабатывали местное сырье: руду, лен, пеньку, шерсть и жир. Иногда официальное вмешательство и защита государственных интересов заходили дальше, чем того желали промышленники. Не раз власти устанавливали фиксированные цены на некоторые виды промышленных товаров, а в 1754 году Сенат, заботясь о защите населения от пожаров, приказал разрушить все стекольные и железные заводы в радиусе 200 верст вокруг Москвы! Несмотря на такие препоны, обрабатывающая промышленность в целом достигла значительного прогресса. Между 1729 и 1762 годами количество предприятий, официально признанных фабриками, возросло с 26 до 335.

Эти результаты не удовлетворили Екатерину II, вступившую на престол в 1762 году. Под влиянием своих друзей – французских энциклопедистов она какое-то время воображала, что государственный контроль можно ослабить, а систему использования крепостных в качестве работников на фабриках и литейных заводах – заменить свободным трудом, как в Западной Европе, упразднить монополии, и всем подданным, включая крестьян, позволить заниматься производством по своему усмотрению, «на благо государства и народа». Все это очень неплохо смотрелось на бумаге, но Екатерина никогда не допускала того, чтобы либеральные чувства наносили серьезный ущерб интересам ее империи, и поэтому она воздержалась от применения на практике принципа laissez-faire. Хотя об ее экономической политике написано немало, эта политика мало чем отличается от того, что делали ее предшественники. Как и они, Екатерина поддерживала высокие тарифы, давала большие дотации и даже препятствовала вывозу сырья в надежде, что его смогут переработать в стране; а когда взлетели цены на рынке шерсти, она заставила фабрикантов снабжать армию сукном по установленной властями цене. Словом, старый порядок оставался практически неизменным, и, несмотря на неуклонный прогресс при Николае I (1825–1855), когда число фабричных рабочих возросло с 210 тысяч до 380 тысяч, мануфактурная промышленность в целом и далее, вплоть до освобождения крепостных в 1861 году, оставалась тепличным растением, которое могло процветать только в государственной оранжерее.

Однако была одна отрасль, к которой это замечание не относится. Хлопкопрядение и хлопкоткачество пустили глубокие корни на русской земле. В течение многих поколений они оставались в условиях надомного производства, когда сырье распределялось среди крестьян и обрабатывалось ими кустарным образом, но около 1825 года производство начали модернизировать. Оно по-прежнему нуждалось в защите от иностранной конкуренции, но вскоре уже его потребность в прямой государственной поддержке значительно снизилась. Появились большие фабрики с производством на паровой тяге, число занятых на них рабочих выросло до 110 тысяч человек, были заложены основы крупных состояний. Как ни странно, многие будущие миллионеры начинали жизнь неграмотными крепостными. Например, Савва Морозов, которому суждено было стать одним из промышленных магнатов Москвы, был крепостным у помещика Рюмина; большинство принадлежало графу Шереметеву – владельцу крупного поместья, на основе которого вырос промышленный город Иваново, – и граф гордился тем, что среди его крепостных есть миллионеры, и никогда не злоупотреблял своей властью над ними. Однако эти грандиозные перемены не обошлись без помощи иностранцев. В основном это были квалифицированные мастера, а что касается организации, то здесь ведущую роль сыграл немец по имени Людвиг Кноп. В юности коммивояжер английской фирмы, вскоре он стал крупным импортером хлопка, и когда в России в 1840 году, после официального разрешения ввозить английские станки, началась настоящая производственная лихорадка, его фирма поставляла эти станки фабрикам с условием, что получит долю в их деле. По некоторым подсчетам, таким образом он приобрел долю не менее чем в 122 фабриках, так что в народе даже появилась поговорка: «Где церковь – там поп, а где фабрика – там Кноп». Самым большим детищем этой фирмы стала фабрика, построенная в Нарве в 1856 году, где почти полмиллиона веретен приводились в движение силой воды.

Во второй половине прошлого века революция в промышленности состоялась главным образом благодаря освобождению крепостных, быстрому расширению сети железных дорог, созданию обществ с ограниченной ответственностью и некоторым нововведениям в финансовой политике правительства. Освобождение крестьян вывело на рынок неограниченный запас дешевой рабочей силы; строительство железных дорог, протянувшихся во все стороны, стократно увеличило доступность средств сообщения; а новые банки и другие кредитные учреждения, росту которых способствовал огромный приток иностранного капитала, внесли свой вклад в создание и расширение всевозможных промышленных и торговых предприятий. Какое-то время это был настоящий бум. Есть мнение, что во всем, что касается торговли и промышленности, Россия вдруг скакнула на уровень Западной Европы, и многие в Петербурге, увлеченные повальной модой на либерализм вообще и доктрину свободной торговли в частности, выступали за отмену протекционизма как устаревшей меры, ограничивающей свободу и препятствующей экономическому прогрессу.

В какой-то момент правительство едва не уступило под давлением этого потока, но этому помешала влиятельная группа консервативных политэкономистов, апеллировавших к патриотическим чувствам, и московские фабриканты, которые заявили, что свободная торговля разорит страну. После некоторых колебаний власти не понизили, а подняли протекционистские тарифы. В 1869–1876 годах адвалорные пошлины в среднем составляли менее 13 процентов, но с тех пор они неуклонно росли вплоть до последних пяти лет века, когда они составляли в среднем 33 процента, а по некоторым статьям – и гораздо больше. Таким образом, московские промышленные магнаты были защищены от притока дешевых иностранных товаров, но не от иностранной конкуренции, ибо многие иностранные промышленники основывали свои фабрики в России ради того, чтобы воспользоваться преимуществами высоких пошлин. От этих незваных гостей пострадала даже твердо стоявшая на ногах хлопчатобумажная промышленность. Вокруг Петербурга возникли промышленные окраины, где находилось немало хлопчатобумажных фабрик, принадлежащих иностранным капиталистам; а небольшая польская деревня под названием Лодзь недалеко от немецкой границы быстро превратилась в процветающий город с