Фрейд - Питер Гай

По крайней мере, тогда ему так казалось… Три года спустя, когда Людвиг Бинсвангер, у которого от туберкулезного менингита умер восьмилетний сын, в письме деликатно поделился с Фрейдом своим горем, мэтр вспомнил о том, что сам пережил в 1923 году. Он написал пространный ответ – «не ради простого сочувствия, а из внутреннего побуждения, поскольку Ваше письмо пробудило во мне воспоминания, которые никогда меня не оставляют». Фрейд вспоминал все свои утраты, особенно смерть в возрасте 27 лет любимой дочери Софи. Основатель психоанализа сказал, что «…смог стойко перенести эту утрату. Это случилось в 1920 году, когда только что закончилась война, в годы которой мы постоянно были готовы получить известие о гибели одного из наших сыновей или даже всех троих. Так что мы заранее покорились судьбе». Но смерть младшего сына Софи лишила его душевного равновесия. Для него мальчик «был дороже, чем все мои дети и внуки, вместе взятые. С тех пор как Хейнеле умер, я не только больше уже не нахожу утешения в других моих внуках, но и утратил вкус к самой жизни. Здесь и кроется секрет моего безразличия – люди называют это храбростью – к опасности, угрожающей моей жизни». Выражая сочувствие Бинсвангеру, Фрейд понял, что воспоминания вновь и вновь бередят его душевные раны. У него было в запасе достаточно жизненной энергии, а чувства еще не остыли. Но Хейнеле навсегда остался его любимцем… Когда летом 1923 года старший брат умершего мальчика Эрнст два месяца жил у Фрейдов, его дедушка – что бы ни чувствовали другие – «не нашел в нем никакого утешения».

Таковы были обстоятельства жизни Зигмунда Фрейда летом 1923 года, с которыми столкнулся и которые не мог принять Дойч: основатель психоанализа раним и смертен, как и все люди. Дойч все рассказал Ранку, а затем и «дворцовой страже» Фрейда – «комитету». Затем небольшая группа близких друзей мэтра – Абрахам, Эйтингон, Джонс, Ранк, Ференци, Закс – собралась в Сан-Кристофоро в Доломитовых Альпах, недалеко от Лавароне, где остановился основатель психоанализа. Отношения среди «стражи» были непростыми, если не сказать неприязненными. Трения начались уже после войны. Ежедневные циркуляры, Rundbriefe, которые они начали рассылать с конца октября 1920 года, помогали мало. Эти письма должны были поддерживать постоянную связь между верными сторонниками Фрейда в Вене, Будапеште, Берлине и Лондоне. «Мне не терпится узнать, – писал мэтр Эрнесту Джонсу, когда письма только задумывались, – как будет работать эта система. Полагаю, она окажется очень полезной». Но примерно в это же время Джонс основал International Journal of Psycho-Analysis, и деятельность по руководству журналом испортила его отношения с Ранком. Джонс был недоволен тем, что он считал надменным вмешательством Ранка в дела редакции. Желавший минимизировать вклад немцев в литературу по психоанализу в тот период, когда антигерманские настроения еще были сильны, и так же страстно желавший увеличить долю американцев, Джонс принял несколько статей, не удовлетворявших строгим критериям, которым придавали такое значение венцы, и Ранк тут же раскритиковал этот выбор. Фрейд считал данную дискуссию угрозой так необходимому им миру. Зависимый от Ранка в делах психоаналитического сообщества, он несколько раз хвалил его в письмах Джонсу и мягко укорял последнего за раздражительность. «Без Ранка я почти беспомощен и неполноценен», – писал он в конце 1919 года, а чуть позже выговаривал: «…в ваших замечаниях относительно Ранка я заметил резкость, которая напоминает мне подобное отношение к Абрахаму. Даже во время войны вы были мягче. Надеюсь, в наших с вами отношениях все в порядке». Фрейд винил Джонса, что тот не способен управлять своими чувствами и настроениями, и надеялся на лучшие времена.

Между тем атмосфера в «комитете» становилась все мрачнее. «Молот Ранка опустился еще раз, – жаловался Джонс в циркулярном письме летом 1922 года, – на этот раз на Лондон и, как мне кажется, совсем несправедливо». Отношения Джонса с Абрахамом, которого беспокоило отступление Ранка от ортодоксальной техники психоанализа, наоборот, начали восстанавливаться. В тесном кружке из семи человек Фрейд оставался особенно близок с Ранком и Ференци, но и остальные были ему нужны не меньше. Теперь, летом 1923-го, осаждаемый болезнью и горем, он надеялся, что в «комитете» удастся восстановить хотя бы видимость согласия. «Я слишком стар, чтобы бросать старых друзей, – писал он вскоре после встречи. – Если бы молодые люди могли задуматься об этой перемене в жизни, им было бы легче поддерживать добрые отношения друг с другом».

Однако в тот момент надежды Фрейда на то, что его более молодые сторонники прислушаются к его примирительному настроению, были лишены оснований. 26 августа в подробном письме к жене Джонс описывал атмосферу в Сан-Кристофоро, раздраженную и одновременно тревожную. «Главная новость состоит в том, что у Фрейда действительно рак; опухоль растет медленно, и это может растянуться на годы. Он ничего не знает, и это самая страшная тайна». Что касается ссоры с Ранком, «комитет» «…потратил целый день на обсуждение дела Ранка – Джонса. Очень болезненно, но я надеюсь, что теперь наши отношения улучшатся». Однако он понимал, что никакого улучшения не предвидится – напряженность усилил один неприятный эпизод. «Думаю, Ференци не будет со мной разговаривать, поскольку здесь был Брилл и в разговоре с ним я назвал Ранка жуликоватым евреем». Он частично отрицал подобную нетерпимость, утверждая, что это сильное преувеличение – stark übertrieben.

Что бы там ни говорил Джонс, это было достаточно оскорбительно[210]. Два дня спустя он снова сообщал жене, что члены «комитета» «…несколько часов возбужденно говорили и кричали, и мне стало казаться, что я в Бедламе». «Комитет» решил, что «в деле Ранка – Джонса я был не прав – фактически, что я невротик». Он был единственным христианином и остро чувствовал это. «Еврейский семейный совет, обсуждающий одного грешника, – это, должно быть, впечатляет, но представь, когда все пятеро настаивают на том, чтобы провести его психоанализ, немедленно и все вместе!» Несмотря на свое заявление, что он в достаточной степени англичанин, чтобы воспринимать все это добродушно и не раздражаться, Джонс признался, что тот день был для него настоящим Erlebnis[211].

В разгар этих распрей членов «комитета» потрясло известие о том, что у Фрейда рак. Перед ними остро встала следующая дилемма: было очевидно, что мэтру требуется радикальная операция, однако никто не знал, как сказать ему правду – и какую ее часть. Основатель психоанализа собирался показать Рим своей дочери Анне, и друзья не хотели портить эту давно планировавшуюся поездку или вообще отменять ее. В конечном счете врачи из числа членов «комитета» – Абрахам, Эйтингон, Джонс, Ференци – настояли на своем, руководствуясь здравым смыслом. Они рекомендовали Фрейду после поездки в Италию вернуться в Вену и сделать еще одну операцию. Тем не менее точный диагноз они от мэтра скрыли. Даже Феликс Дойч не смог заставить себя открыть пациенту суровую правду. Такая неуместная деликатность стоила ему доверия Фрейда и места личного врача. Дойч оказался не в состоянии оценить способность основателя психоанализа воспринимать плохие новости, а также его решительное неприятие какой-либо опеки[212]. Члены «комитета» также вызвали неудовольствие мэтра. Когда несколько лет спустя он узнал об этом продиктованном благими намерениями обмане, то пришел в ярость. «Mit welchem Recht?» – гневно спросил мэтр Джонса. Действительно, по какому праву? По мнению Фрейда, никто не имел права ему лгать, даже из самых добрых побуждений. Наивысшая доброта – сказать правду, какой бы страшной она ни была.

После заседания «комитета», на котором Дойч доложил о состоянии основателя движения, за ужином к его членам присоединилась Анна Фрейд. Вечером при свете луны она стала подниматься на холм, где находился Лавароне, вместе с Дойчем и вытянула из него правду. Предположим, полушутя сказала она, им с отцом так понравится в Риме, что они там задержатся, не вернутся домой в планируемый срок. Что тогда? Дойч испугался и стал умолять Анну даже не думать об этом. «Вы не должны так поступать! – с жаром воскликнул он. – Ни в коем случае! Обещайте мне этого не делать». «Все было совершенно ясно», – много лет спустя сказала Анна[213]. Тем не менее давно задуманное путешествие Фрейда в Рим с младшей дочерью состоялось. Как мэтр и ожидал, Анна оказалась наблюдательной и с таким же восторгом воспринимала город, как и он. 11 сентября он писал Эйтингону из Вечного города: «Анна получает огромное удовольствие, прекрасно ориентируется и в равной степени восприимчива ко всем сторонам многогранного Рима». После возвращения он признался Джонсу, что во время их «чудесного времени в Риме» младшая дочь «предстала перед ним в самом выгодном свете».

Наконец Фрейду сказали правду, о которой он давно догадывался. 24 сентября основатель психоанализа несколько туманно сообщал своему племяннику в Манчестер: «Я еще не преодолел последствия операции во рту, у меня сохранились боли и трудности при глотании, и я не уверен в будущем». Два дня спустя ему все стало ясно. Он откровенно и свободно писал Эйтингону: «Сегодня я могу удовлетворить Ваше любопытство. Решено, что я должен пройти через вторую операцию, во время которой будет частично иссечена верхняя челюсть, поскольку моя дорогая опухоль снова там объявилась. Операцию будет проводить профессор Пихлер». Выбор знаменитого хирурга, к которому Фрейд обратился по рекомендации Феликса Дойча, был самым лучшим вариантом. Ганс Пихлер, сообщил мэтр Эйтингону, «величайший эксперт в этой области, который также готовит для меня и протез, который потом понадобится. Он обещал, что через четыре-пять недель я смогу удовлетворительно есть и говорить».