Фрейд - Питер Гай

Наконец Фрейду сказали правду, о которой он давно догадывался. 24 сентября основатель психоанализа несколько туманно сообщал своему племяннику в Манчестер: «Я еще не преодолел последствия операции во рту, у меня сохранились боли и трудности при глотании, и я не уверен в будущем». Два дня спустя ему все стало ясно. Он откровенно и свободно писал Эйтингону: «Сегодня я могу удовлетворить Ваше любопытство. Решено, что я должен пройти через вторую операцию, во время которой будет частично иссечена верхняя челюсть, поскольку моя дорогая опухоль снова там объявилась. Операцию будет проводить профессор Пихлер». Выбор знаменитого хирурга, к которому Фрейд обратился по рекомендации Феликса Дойча, был самым лучшим вариантом. Ганс Пихлер, сообщил мэтр Эйтингону, «величайший эксперт в этой области, который также готовит для меня и протез, который потом понадобится. Он обещал, что через четыре-пять недель я смогу удовлетворительно есть и говорить».

На самом деле операций сделали две – 4 и 8 октября. Они были серьезными, но в целом оказались успешными, хотя из-за хирургического вмешательства Фрейд какое-то время не мог разговаривать и есть. Его пришлось кормить через трубку, вставленную в нос. Тем не менее спустя неделю после операции, все еще находясь в больнице, мэтр написал Абрахаму оптимистичную записку в характерном для себя телеграфном стиле: «Дорогой неисправимый оптимист! Сегодня обновили тампон. Встал с кровати. То, что от меня осталось, одето в одежду. Спасибо за все новости, письма, приветствия и газетные вырезки. Как только смогу спать без укола, отправлюсь домой». Через девять дней его выписали, но битва Зигмунда Фрейда со смертью на этом не закончилась.

Эта битва оказалась жестокой, а противник коварным и беспощадным. Фрейд приготовился к худшему. В конце октября, размышляя о том, что «нынешнее состояние» может лишить его возможности зарабатывать, он написал – в виде письма к сыну Мартину – дополнительные распоряжения к своему завещанию. Больше всего мэтр переживал за жену и дочь Анну: он просил детей отказаться от своей доли в «так или иначе скромном наследстве» в пользу матери и согласиться, чтобы наследство Анны было увеличено до 2000 фунтов. Затем, в середине ноября, основатель психоанализа сделал другой шаг – непредсказуемый и даже менее рациональный, чем изменение завещания. Он по собственной просьбе подвергся небольшой операции на яичках, «лигатуре эфферентных артерий с обеих сторон», которую выполнил Ойген Штейнах – эндокринолог, имевший неоднозначную репутацию. Эта была довольно модная процедура, поскольку она якобы способствовала восстановлению ослабевшей потенции, но некоторые специалисты также рекомендовали ее для мобилизации ресурсов организма. Фрейд, веривший в действенность данного вмешательства, надеялся, что оно воспрепятствует рецидиву рака и может улучшить его «сексуальность, общее состояние и способность к работе». После операции он сомневался в ее эффекте, однако, по крайней мере какое-то время, действительно считал, что чувствует себя моложе и крепче.

Но главное, примерно в это же время Пихлер обнаружил у Фрейда остатки раковой ткани и решительно заявил о необходимости еще одной операции, на которую мэтр с такой же решительностью согласился. Хотя и признал, что новость стала для него тяжелым разочарованием… Он явно наделял своего хирурга волшебным свойством всемогущества. В конце ноября основатель психоанализа признавался Ранку, что «эмоционально очень привязался к проф. Пихлеру», однако эта последняя операция безжалостно развеяла иллюзии и «ослабляет гомосекс[уальную] привязанность». Как бы то ни было, несмотря на сложные чувства Фрейда к своему хирургу, факт остается фактом: еще одно злокачественное новообразование Пихлер обнаружил только в 1936 году.

Тем не менее после 1923-го у Фрейда постоянно развивалась доброкачественная или предраковая лейкоплакия, которую требовалось либо лечить консервативно, либо удалять хирургически. Пихлер был искусен и добр, но 30 или больше мелких, а иногда не таких уж и мелких операций, которые он выполнил, не говоря уж о десятках установок, чисток и подгонок протеза Фрейда, оказались процедурами инвазивными и неприятными. И зачастую очень болезненными[214]… Удовольствие, которое доставляли основателю психоанализа сигары, а скорее, его неискоренимая потребность в курении были непреодолимы. Но каждая сигара становилась очередным раздражителем, маленьким шажком к следующему болезненному вмешательству. Как известно, Фрейд признавал свое пагубное пристрастие к сигарам, а также считал, что курение является заменителем прототипа всех пагубных привычек, мастурбации. Конечно, в его душе существовали уголки, до которых никогда не добирался самоанализ, а также конфликты, которые мэтру так и не удалось разрешить. Неспособность Фрейда бросить курить ярко подчеркивает верность его наблюдения за общечеловеческим свойством, называемым основателем психоанализа «знать и не знать». Это состояние рационального понимания, не приводящее к соответствующим действиям.

В конце 1923 года Фрейд был похож на травмированного спортсмена, нуждавшегося в усиленной физической реабилитации. Великолепный лектор и блестящий собеседник, он заново учился говорить, но его голос никогда не восстановил свою чистоту и звучность. Операции также повлияли на слух мэтра. Он жаловался на «постоянный шипящий звук» и постепенно глох на правое ухо, пока почти совсем не перестал им слышать. Кушетку для пациентов передвинули к другой стене, чтобы основатель психоанализа мог слушать левым ухом. Еда превратилась в трудный и неприятный процесс, и Фрейд теперь по большей части избегал совместных трапез. Протез, приспособление, разделявшее ротовую и носовую полости, – Джонс описывает его как «монстра», «разновидность увеличенного зубного протеза», – было очень трудно устанавливать и снимать, он нередко вызывал раздражение и боль. За оставшиеся годы жизни Фрейд несколько раз менял этот протез. В конце 20-х годов прошлого столетия он поехал в Берлин, чтобы ему сделали новый. Основатель психоанализа постоянно испытывал дискомфорт, в той или иной степени. Тем не менее он отказывался жалеть себя и с некоторым юмором приспосабливался к своему новому состоянию. «Дорогой Сэм! – диктовал он дочери Анне в январе 1924 года письмо в Манчестер. – Рад сообщить тебе, что теперь я быстро восстанавливаюсь и в новом году смог снова работать. Возможно, моя речь ухудшилась, но и родственники, и пациенты говорят, что она вполне внятна».

Основателю психоанализа очень пригодилось достигнутое таким трудом профессиональное самообладание. Он пережил смерть близких людей, но, к счастью, за смертями последовали рождения. Трое сыновей увеличивали клан Фрейдов. «24 апреля Эрнст объявил нам о рождении своего третьего сына, – сообщал мэтр племяннику весной 1924 года. – На подходе еще двое детей, второй ребенок Мартина и первый Оливера (в Дюссельдорфе). Семья растет и умирает, подобно растению, – это сравнение можно найти у старика Гомера». В 1924-м Аликс Стрейчи, одаренная и независимая обозревательница событий в мире психоанализа, сообщала из Берлина своему мужу в Лондон: «Хелен Дойч предоставила мне – как и все остальные – самые радужные отчеты о здоровье Фрейда. Похоже, он снова занял место председателя своего общества, разговаривает, как прежде, и пребывает в очень хорошем настроении». Пять месяцев спустя, в начале 1925 года, Аликс писала супругу, что, несмотря на трудности с речью у Фрейда, «Анна утверждает, что общее состояние его здоровья лучше, чем можно было ожидать».

Анна

Влияние Анны Фрейд на отца отмечалось еще до 1923-го, но после операций, которые он перенес в том году, оно стало бесспорным и непреодолимым. В апреле, после ужасного дня в клинике Хайека, именно дочь Анна, а не жена дежурила в палате Фрейда всю ночь. Этот поступок изменил отношения в семье, превратив Анну в ее эмоциональную опору[215]. Годом раньше, в марте 1922-го, когда Анна уехала, чтобы присмотреть за своим зятем Максом Хальберштадтом и двумя его сыновьями, Фрейд писал Ференци: «…наш дом теперь пуст, потому что Анна, которая, в силу природы вещей, постепенно занимает в нем главенствующее положение, уже 4 недели в Гамбурге». Тремя неделями раньше, когда она отсутствовала всего семь дней, основатель психоанализа заверил дочь в нежном письме: «…очень скучаю по тебе. Дом кажется пустым, и никто не может тебя полностью заменить».

Откровенно говоря, Анна предпочла бы остаться с отцом. Ей очень хотелось – еще с подросткового возраста – заботиться о нем. В 1920 году она провела часть лета в Аусзе, помогая ухаживать за давним другом отца Оскаром Рие, который восстанавливался после серьезной болезни. Рие скрывал от семьи свое состояние до тех пор, пока хранить тайну стало уже невозможно. Его выдержка и такая деликатность навели Анну на мысли об отце – как и почти любое другое событие. Она твердо решила не позволить отцу быть таким же скрытным. «Обещаешь, – умоляла его Анна, – что, если ты когда-нибудь заболеешь, а меня не будет рядом, ты немедленно напишешь мне, чтобы я могла приехать?» В противном случае, прибавляла Анна, она нигде не будет чувствовать себя спокойно. Она хотела поговорить об этом еще в Вене, перед отъездом в Аусзе, но постеснялась. Теперь, три года спустя, после первой операции у отца, ни о какой стеснительности уже не могло быть и речи, и Анна настойчиво повторила свою просьбу. Фрейд, немного поворчав, согласился. «Я не хочу прямо сейчас подчиняться твоему желанию, – ответил он. – Тебе не следует раньше времени принимать на себя печальную обязанность ухода за старыми и больными родителями». Он писал из Вены, где Хайек обследовал его нёбо. Но, прибавил основатель психоанализа, он хочет сделать одно признание: «Тебя вызовут телеграммой, если он по какой-либо причине задержит меня в Вене». Теперь мэтр уже был на попечении скорее дочери, чем жены.