Фрейд - Питер Гай

По прошествии нескольких дней, 7 апреля, к Фрейду заглянул лечащий врач Феликс Дойч, и мэтр попросил осмотреть его. «Возможно, – предупредил он, – вам не понравится то, что вы увидите». Основатель психоанализа был прав. Как вспоминал впоследствии Дойч, он с первого взгляда понял, что опухоль злокачественная. Но вместо того, чтобы произнести страшное слово «рак» или хотя бы формальный диагноз – эпителиома, к которому склонялся сам Фрейд, Дойч прибег к уклончивому – плохая лейкоплакия. Он посоветовал мэтру как можно быстрее бросить курить и удалить опухоль.

Зигмунд Фрейд сам был врачом, и его окружали врачи. Однако он не стал обращаться за консультацией к авторитетному доктору и не пошел к хирургу, специализирующемуся на заболеваниях полости рта, в мастерстве которого у него не могло возникнуть сомнений. Вместо этого он выбрал ринолога Маркуса Хайека – можно сказать, еще одного Флисса, хотя раньше выражал определенные сомнения в его компетентности. Выбор – ошибку – основатель психоанализа сделал сам, ни с кем не посоветовавшись, как много лет спустя вспоминала его дочь Анна. В результате первоначальный скептицизм Фрейда в отношении Хайека полностью оправдался. В амбулаторном отделении собственной клиники врач выполнил операцию, хотя и знал, что рекомендованная им процедура чисто косметическая и на самом деле бесполезная. Фрейда сопровождал Феликс Дойч, но при вмешательстве он не присутствовал. Операция прошла крайне неудачно – во время и после нее у мэтра не прекращалось сильное кровотечение, и он был вынужден остаться «в одной из совершенно неприспособленных для этого маленьких комнат госпиталя (других там не было)». Компанию ему составил еще один пациент, которого Анна Фрейд потом описывала как милого и дружелюбного слабоумного карлика, но, возможно, именно он спас основателю психоанализа жизнь.

Жену и дочь Фрейда попросили принести в больницу его личные вещи, поскольку мэтру, по всей видимости, предстояло провести там ночь. Вернувшись, Марта и Анна нашли его, забрызганного кровью, сидящим на табурете.

Во время обеда посетителям находиться в клинике не разрешалось, и женщин отправили домой, уверив, что с пациентом все будет в порядке. Через час или два они пришли снова и узнали о случившемся за время их отсутствия сильнейшем кровотечении. Фрейд пытался позвать на помощь, но специально предназначенный для этого колокольчик не звонил… Сам он не мог говорить даже шепотом и поэтому был абсолютно беспомощен. К счастью, карлик побежал за медсестрой, и вскоре, несмотря на некоторые трудности, кровотечение удалось остановить.

Узнав об этом происшествии, Анна больше не согласилась оставить отца одного. «Медсестры, – вспоминала она, – которых мучили угрызения совести из-за неисправного колокольчика, были очень внимательны. Они принесли мне черный кофе и стул, и я провела ночь с отцом и карликом. Отец был слабым от потери крови и пребывал в полусне от лекарств и сильной боли». Ночью медсестра, встревоженная его состоянием, предложила Анне послать за домашним хирургом Фрейдов. Они так и сделали, но тот отказался идти в частную клинику. Утром Анне пришлось прятаться, пока Хайек с ассистентами делал ежедневный обход. Никакого раскаяния из-за неудачной операции, едва не закончившейся смертью пациента, он не проявил и в конце дня отпустил основателя психоанализа домой.

Больше скрывать свою болезнь Фрейд не мог, но теперь он обманывал своих корреспондентов, и в какой-то степени себя, бодрыми бюллетенями о состоянии собственного здоровья. «Могу сообщить вам, – писал он «дражайшей Лу» 10 мая, через четыре дня после своего дня рождения, – что я снова могу разговаривать, жевать и работать; мне даже позволено курить – умеренно, осторожно и, если так можно выразиться, на жалкий буржуазный манер». Прогноз, прибавил он, благоприятен. Повторяя в тот же день хорошие новости Абрахаму, основатель психоанализа сказал, что решил «попробовать вашу оптимистическую формулу: долгих лет жизни, и больше никаких опухолей!». Чуть позже он применил оптимистическую формулу собственного сочинения: «Два месяца назад у меня удалили опухоль мягкого нёба, которая могла переродиться, но пока этого не произошло».

На самом деле Фрейд все знал, хотя никто не говорил ему правду. Хайек назначил болезненное и бесполезное лечение рентгеновскими лучами и радием, что мэтр воспринял как подтверждение своих подозрений в злокачественном характере новообразования. Но официально обман продолжался; Хаейк разрешил мэтру, как обычно, отправиться на летний отдых, хотя просил регулярно сообщать о самочувствии, а в июле прийти на повторный прием, якобы для того, чтобы проверить состояние шрама. Фрейд поехал в Бадгастайн, а затем в Лавароне – теперь этот курорт находился по другую сторону австрийской границы, в Италии. Но лето не принесло облегчения. Боль была такой мучительной, что по настоянию Анны он попросил Дойча приехать к нему в Бадгастайн для консультации. Дойч явился без промедления и увидел, что необходимо еще одно, более радикальное вмешательство, но и на этот раз не сказал основателю психоанализа всю правду.

Неуместную щадящую уклончивость Дойча, а также других врачей можно объяснить определенным благоговением перед великим человеком, а также сознательным нежеланием признавать, что он смертен. Впрочем, у Дойча имелись и другие основания для обмана. Он опасался за сердце Фрейда, не зная, как оно отреагирует, если сообщить мэтру правду, и надеялся, что вторая операция устранит причину для тревоги и основатель психоанализа будет жить дальше, не подозревая, что у него был рак. Кроме того, Дойча беспокоило настроение Фрейда, которое он истолковал как готовность к самоубийству. Во время их серьезного разговора 7 апреля тот сказал Дойчу, что готов «уйти из этого мира достойно», если судьбой уготовлены долгие страдания. Врач решил, что, если Фрейду прямо сказать, что у него рак, может возникнуть желание реализовать эту скрытую угрозу.

И, словно этого было недостаточно, летом 1923 года появилась еще одна причина для того, чтобы щадить чувства пациента. Фрейд скорбел по своему любимому внуку Хейнеле, который умер в июне. Несколько месяцев четырехлетний малыш, младший сын дочери мэтра Софи, жил в Вене. Его обожала вся семья. «Мой маленький внук самый умный из детей его возраста (4 г[ода]), – хвастался гордый дед Абрахаму в апреле 1923-го. – Но он также очень худой и болезненный, одни глаза, волосы и кости». Основатель психоанализа очень любил внука и переживал за него. «Моя старшая дочь Мат[ильда] и ее муж, – писал Фрейд друзьям в Будапешт в начале июня, когда мальчик умирал, – практически усыновили его, окружив любовью и заботой. Он был, – смирившись с неизбежным, мэтр использовал глагол прошедшего времени, – в самом деле очаровательный малыш, и я чувствую, что никогда еще никого не любил так сильно»[208].

Хейнеле уже достаточно давно страдал от высокой температуры и головных болей, а отсутствие специфических симптомов не позволяло поставить диагноз. Тем не менее в июне врачи пришли к выводу, что у него милиарный туберкулез, и это означало, что ребенок фактически обречен. Фрейд писал, что Хейнеле впал в кому, но изредка приходил в себя, «и тогда снова становился самим собой, так что в это было трудно поверить». Основатель психоанализа даже не подозревал, что способен так сильно страдать. «Я очень тяжело переживаю эту утрату. Не думаю, что когда-либо испытывал подобное горе». Работал он словно по привычке: «Все утратило для меня смысл».

Фрейд считал, что его болезнь обострилась из-за перенесенного стресса, но он больше переживал из-за внука, чем из-за себя. «Не пытайтесь жить вечно, – цитировал мэтр предисловие Бернарда Шоу к пьесе «Дилемма доктора», – из этого ничего не выйдет». Конец наступил 19 июня. После того как Хейнеле, «милый малыш», умер, Зигмунд Фрейд, в жизни не проливший ни слезинки, заплакал[209]. Когда в середине июля Ференци, эгоцентричный и немного бестактный, спросил, почему мэтр не поздравил его с 50-летием, Фрейд ответил, что никогда бы не отказал в такой дани вежливости чужому человеку. Однако, как он утверждал, сие не является следствием какой-то обиды. «Скорее, это связано с моим нынешним отвращением к жизни. У меня никогда не было депрессий, но теперь, должно быть, я пребываю именно в таком состоянии». Заявление удивительное: основатель психоанализа был подвержен периодам плохого настроения, но этот приступ, вероятно, оказался особенно сильным. «Меня все еще мучает мой нос, – писал мэтр Эйтингону в середине августа, – и я одержим бессильной тоской по милому малышу». Он говорил, что стал чужим для жизни и клиентом смерти. В письме к близкому другу всей своей жизни Оскару Рие Фрейд признавался, что никак не может примириться с тем, что мальчика больше нет. «Он олицетворял для меня будущее, а теперь унес будущее с собой».