Фрейд - Питер Гай

Прослеживая судьбу бессознательных энергий, основатель психоанализа отметил, что их трансформация позволяет обеспечить частичное удовлетворение, если непосредственное удовлетворение блокировано тем, что он с дразнящей краткостью называет «видами защиты от влечений». В статье о влечениях мэтр, возвращаясь к теории конца 90-х годов XIX века, приводит перечень из этих методов защиты, обещая впоследствии рассмотреть их более подробно, однако в другой статье 1915 года, «Вытеснение», предпочитает для них общее название. Но даже после 20-х годов, когда Фрейд возродил старый термин «защита», а «вытеснение» оставил как название одного из нескольких механизмов, он все равно продолжал считать его образцом защитных действий. Как образно выражался сам мэтр, это был краеугольный камень, фундамент, на котором зиждется здание психоанализа – «его важнейшая часть».

Зигмунд Фрейд всегда гордился данным открытием. Он был убежден, что первым углубился в основы работы психики. Когда Ранк показал ему пассаж из Шопенгауэра, высказавшего подобные мысли на несколько десятилетий раньше, основатель психоанализа сухо ответил, что оригинальностью он обязан своей неначитанности. В каком-то смысле сие лишь подчеркивало его новаторство, и Фрейд с особым удовольствием отмечал, что у этой идеи был его любимый источник – сеансы психоанализа. Переведя сопротивление пациентов в слова, писал мэтр, он смог сформулировать теорию вытеснения.

Таким образом, термин «вытеснение», который основатель психоанализа использовал в 1915 году, обозначал ряд психических маневров, предназначенных главным образом для того, чтобы не дать бессознательному желанию стать осознанным. Почему, спрашивал Фрейд, вообще возникает вытеснение? Ведь удовлетворение требований желания доставляет удовольствие, и представляется странным, что психика себя этого удовольствия лишает. Мэтр не дал подробного ответа, но, судя по всему, он считал психику человека полем битвы. Существует слишком много удовольствий, которые оборачиваются страданием, поскольку психика человека не монолитна. Сильные желания могут вызывать такое же сильное неодобрение или страх. Самым ярким примером таких внутренних конфликтов служит эдипов комплекс во всех его разнообразных проявлениях: сексуальное желание мальчика, направленное на мать, представляется безнравственным и запретным, исполненным опасности, а желание смерти отцу угрожает угрызениями совести и другими катастрофическими последствиями.

Фрейд лишь вскользь коснулся этих теоретических вопросов. В свойственной ему конкретной манере он предпочел иллюстрировать свое общее положение примерами из клинической практики. У одного пациента, страдавшего истерией страха, характеризовавшейся смесью эротических чувств к отцу и страха перед ним, эта истерия исчезла после осознания и сменилась фобией животных. Другая пациентка, лечившаяся от конверсионной истерии, пыталась подавить не столько свои неприличные желания, сколько аффекты, изначально связанные с ними. И наконец, больной, страдающий неврозом навязчивости, заменял враждебные импульсы, направленные против любимого человека, разного рода суррогатами – чрезмерной совестливостью, самокритикой, озабоченностью мелочами. В этих ярких примерах можно узнать кое-кого из самых известных пациентов Фрейда – «человека с крысами», Дору, «человека-волка».

Примитивная форма вытеснения появляется еще у младенца и постепенно расширяется, чтобы цензурировать не только импульс, который не должен получить выражение, но и его производные. Энергичные действия вытеснения, отмечал основатель психоанализа, повторяются снова и снова: «вытеснение требует постоянных затрат энергии». Вытесненное не уничтожается. Старая поговорка тут не действует: с глаз долой вовсе не значит из сердца вон. Вытесненное хранится на недоступном чердаке бессознательного, где продолжает блаженствовать, требуя удовлетворения, поэтому торжество вытеснения в лучшем случае временное и всегда сомнительное. Вот почему Зигмунд Фрейд рассматривал конфликты, которые осаждают человека, как по сути своей неразрешимые, вечные.

В «Бессознательном», третьей и, что важно, самой объемной статье из опубликованных работ по метапсихологии, основатель психоанализа довольно подробно обрисовал арену, на которой разворачивается большинство этих конфликтов. Несмотря на то что теория бессознательного представляла собой наиболее оригинальный вклад Фрейда в общую психологию, его взгляды на психику имеют долгую и авторитетную предысторию. Платон уподоблял душу колеснице с двумя крылатыми конями, один из которых благороден и прекрасен, а другой груб и высокомерен. Они тянут колесницу в разные стороны, почти не слушая возничего. Христианские богословы, выступавшие с иных позиций, учили, что после грехопадения Адама и Евы человечество разрывалось между обязанностями по отношению к Творцу и своими низменными побуждениями. И конечно, идеи Фрейда о подсознании витали в воздухе XIX столетия и уже приняли довольно сложные формы. Поэты и философы размышляли об идее душевной жизни, которая недоступна для сознания. За 100 лет до того, как основатель психоанализа занялся бессознательным, такие романтики, как Сэмюэль Колридж, говорили о «сумеречных областях сознания», а классик романтизма Гёте находил чрезвычайно привлекательной идею недостижимых глубин души. Уильям Вордсворт в «Прелюдии» прославлял глубокие закоулки в своем сердце как царство, в котором он с удовольствием живет. Он писал о том, что чувствует инстинктивную связь с красотой, а в его душе есть пещеры, куда не проникает солнце. Некоторые влиятельные психологи XIX века, самым известным из которых был Иоганн Фридрих Гербарт, широко использовали эту идею. А из тех философов, влиянию которых Фрейд сопротивлялся, но полностью избежать его не мог, Шопенгауэр и Ницше неоднократно предостерегали от переоценки сознания в ущерб бессознательным силам психики.

Непревзойденный объясняющий диапазон теории Фрейда придавало то обстоятельство, что он приписал бессознательному (с той точностью, какая только возможна в этой неопределенной области) главную роль в формировании и поддержании психологического конфликта. В 1915-м основатель психоанализа еще не мог связать бессознательные механизмы с соответствующими психическими инстанциями. Это произошло лишь после того, как в 20-х годах он завершил свою так называемую структурную модель психики. Однако Фрейд мог со всей определенностью заявить, что, поскольку психика подчиняется строгим законам, постулат о существовании ее скрытой области является необходимостью. Только этим можно было объяснить такие разнообразные явления, как гипноз, сновидения, оговорки и описки, симптоматические поступки, непоследовательное и кажущееся иррациональным поведение. Предположение о динамичном бессознательном, утверждал мэтр, было не только обоснованным, но и необходимым.

Чтобы прояснить и уточнить, что отличает истинное бессознательное от того, о чем мы просто не думаем в данный момент, Фрейд повторил уже проведенное в «Толковании сновидений» различие между предсознательным и бессознательным. Именно последнее – неупорядоченное хранилище самых взрывоопасных материалов, старых и новых, – содержит вытесненные идеи и аффекты, а также влечения в их первозданной форме. Влечения, решительно заявлял основатель психоанализа, становятся осознанными лишь с помощью посредника или маскировки. Странное место это динамическое бессознательное: до краев заполненное желаниями, неспособное к сомнениям, не терпящее задержки, не понимающее логики. Несмотря на то что оно не поддается непосредственному исследованию, его следы психоаналитик находит повсюду. В статьях по метапсихологии, которые с такой скоростью выходили из-под пера Фрейда, он стремился доказать, раз и навсегда, важную роль бессознательного.

Однако по какой-то неясной причине с книгой все пошло не так. В середине июля 1915 года Фрейд намекал Ференци, что не совсем доволен статьями, что в них не хватает необходимой отточенности. Два месяца спустя он снова писал Ференци: «Двенадцать статей как будто готовы». Небольшая оговорка мэтра «как будто» – sozusagen – очень важна. Он вносил изменения, заново все обдумывал, медлил, вероятно не в состоянии справиться с какой-то неисчезающей неудовлетворенностью. Первые три статьи, о влечениях, вытеснении и бессознательном, должным образом появились в объявленное время, в 1915 году. Но затем была тишина.

Вне всяких сомнений, Фрейд обнаружил, что отступление от клинических подробностей для получения всеобъемлющей картины – опасное предприятие. В нем снова пробудилась потребность свободного полета мысли; он был не в состоянии обуздать собственную фантазию. В апреле, закончив статью о вытеснении, Фрейд описал Ференци эту работу – «свой производственный механизм» – как «чередование смелой игры воображения и безжалостной реалистичной критики», но с наступлением лета он заставил умолкнуть критику и дал волю воображению. В июле мэтр отправил Ференци черновик, как он ее назвал, «филогенетической фантазии», которая развивала оригинальные идеи, впервые высказанные в «Тотеме и табу». Это была двенадцатая, последняя статья по метапсихологии. Она стала – ни больше ни меньше – попыткой показать, что современные желания и тревоги, прошедшие через тысячелетия, коренятся в детстве человечества. Одно из самых широких последствий этой фантазии Ламарка[189] воплотилось в предложение Фрейда поставить ряд неврозов в соответствие с исторической – или, скорее, доисторической – последовательностью. Основатель психоанализа предполагал, что соответствующие эпохи, в которые современные люди приобрели свои неврозы, могут воссоздавать ход событий в далеком прошлом человечества. Например, истерия может быть наследием ледникового периода, когда молодое человечество под угрозой замерзания трансформировало либидо в тревогу. Это состояние ужаса, должно быть, вызвало мысль, что в условиях такого холода биологическое воспроизводство является врагом самосохранения, и примитивные усилия по регулированию рождаемости, в свою очередь, стали причиной истерии. И так далее – по всему перечню душевных расстройств. Ференци выражал Фрейду свою поддержку и даже проявлял энтузиазм, но в конечном счете их совместное фантазирование прекратилось. По мере того как неисправимое отсутствие эмпирических данных становилось очевидным, теория утрачивала правдоподобие. Но пока филогенетическая фантазия была жива, она одновременно радовала и тревожила мэтра.