Фрейд - Питер Гай

Это было примитивное мышление, которое Фрейд считал абсолютно неприемлемым. Ораторы в стихах и прозе приветствовали войну как ритуал духовного очищения. Ей было предназначено восстановить древние, почти утерянные героические добродетели и послужить панацеей против декаданса, который критики культуры давно заметили и который осуждали. Патриотическая военная лихорадка охватила писателей, поэтов, историков, теологов, композиторов всех воюющих сторон, но, возможно. в наибольшей степени это касалось Германии и Австро-Венгрии. Немецкий поэт Райнер Мария Рильке, в котором уникальным образом сочетались утонченность и мистика, восхвалял начало военных действий «Пятью гимнами», датированными августом 1914 года. В них изображалось, как вновь поднимается «самый далекий невероятный бог войны»: «Наконец-то единственный бог. Так как мы мирного часто не постигали, настигает нежданно нас битво-бог, мечет пожар». Плодовитый венский эстет Гуго фон Гофмансталь – писатель, поэт, драматург, выразитель идей декадентства – превратился в неутомимого официального пропагандиста австрийской позиции и хвастался своим воинственным бесстрашием. Или позволял другим восхвалять себя. Даже Стефана Цвейга, впоследствии убежденного пацифиста, в первые дни войны сразил милитаристский угар… До принятия идеологии сопротивления насилию ради его исчезновения Цвейг наряду с Гофмансталем с радостью служил австрийской машине пропаганды. «Война! – восклицал в ноябре 1914 года Томас Манн. – Нас охватило чувство очищения, освобождения и огромной надежды». Война воспламенила сердца поэтов и принесла им облегчение: «Как может солдат в художнике не благодарить Бога за крах этой мирной жизни, которой он сыт, сыт по горло!»[184]

Как не без удовольствия отмечал их язвительный критик Карл Краус, писатели, издававшие эти неистовые, почти безумные призывы к оружию, прилагали массу усилий, чтобы избежать отправки на фронт, – и весьма успешно. Но это противоречие их не беспокоило и не заставляло умолкнуть. Их выплески эмоций стали естественной кульминацией раздражения, посредством которых они и их предшественники авангардисты с радостью отвергали скучную, безопасную и банальную буржуазную культуру. Они восхваляли игривое, утонченное, беспечное увлечение абсурдом, очищением и смертью. Летом 1914 года подобные разговоры распространились повсюду, словно инфекция военного психоза. Это был яркий образец того, до какой степени могут поддаваться коллективной регрессии люди, которых считали разумными и образованными.

Поначалу оптимизм немецких и австрийских патриотов, восторженных и не очень, питали сводки с фронта. К концу августа Абрахам сообщил Фрейду «поразительные новости». «Немецкие войска почти в 100 километрах от Парижа. С Бельгией покончено; с Англией тоже, по крайней мере на суше». Две недели спустя он писал, что они в Берлине «были очень воодушевлены полным разгромом русских в Восточной Пруссии. В ближайшие дни мы надеемся на благоприятные известия с полей сражений на Марне». После побед там «с Францией будет в основном покончено». В середине сентября Эйтингон восторженно сообщил Фрейду о «бесподобно великолепном начале на Западе и Востоке», хотя и признавал, что «темп, похоже, немного замедлился».

Подобно своим сторонникам, основатель психоанализа на какое-то время тоже заразился патриотической лихорадкой – с фронта продолжали приходить бодрые, даже торжествующие сводки. Однако он никогда не впадал в иррациональный квазирелигиозный восторг, как Рильке или Манн. В сентябре, навещая свою дочь Софи Хальберштадт, чтобы увидеть первого внука Эрнста, Фрейд обнаружил, что чувства его несколько противоречивы. «Я не первый раз в Гамбурге, – писал он Абрахаму, – но впервые город показался мне иностранным». Тем не менее, признавался мэтр, он будет «…говорить об успехе «нашего» военного займа и обсуждать шансы «нашей» битвы миллионов». Эти иронические кавычки отражают некоторое удивление самим собой.

Готовясь к поездке в Гамбург, Фрейд предполагал, что может оказаться в Германии, когда придут «новости о победе под Парижем», однако с самого начала военных действий присущий ему скепсис не позволял полностью отказаться от аналитического подхода. «У всех можно наблюдать, – писал мэтр в конце июля, – самое настоящее симптоматическое поведение». Кроме того, на пути громогласного шовинизма стояла его давняя любовь к Англии. Он всем сердцем поддержал бы войну, писал Фрейд Абрахаму 2 августа, «если бы не знал, что Англия на другой стороне». Абрахам также находил такое положение неловким, поскольку в стане противника оказался их добрый друг и ценный союзник Эрнест Джонс. «Вам, наверное, тоже странно, – спрашивал Абрахам Фрейда, – что он оказался среди наших «врагов»?» Основатель психоанализа остро ощущал эту странность. «Мы решили, – заявил он Джонсу в октябре, – не считать вас врагом!» Верный своему слову, он не прервал переписку с Джонсом – врагом, который не был врагом, – через нейтральные страны, такие как Швейцария, Швеция и Нидерланды, а лишь сделал символический жест, перейдя на немецкий язык.

Вне всяких сомнений, причина постепенного ослабления патриотизма Зигмунда Фрейда заключалась в том, что война с самого начала пришла к нему в дом. До ее окончания все три сына основателя психоанализа попали на фронт, причем двое надолго. Более того, начало военных действий в буквальном смысле слова уничтожило его практику; потенциальные пациенты были призваны в армию или больше думали о войне, чем о своих неврозах. «Наступили тяжелые времена, – писал Фрейд уже 14 августа, – и в настоящее время наши доходы уменьшились». Весной 1915 года, по оценке мэтра, война уже обошлась ему в 40 тысяч крон. Фактически война угрожала самому существованию психоанализа. Первой ее жертвой стал конгресс психоаналитиков, планировавшийся в Дрездене в сентябре 1914 года. Вслед за этим последователей Фрейда стали призывать на военную службу – большинство были врачами, а значит, неизбежно шли в пасть Молоха. Эйтингона призвали почти сразу, Абрахама направили в хирургическое отделение госпиталя под Берлином. Ференци попал к венгерским гусарам, в глубокой провинции, где его обязанности были скорее скучными, чем утомительными, – у него оставалось больше свободного времени, чем у других психоаналитиков в мундирах. «Теперь вы единственный, – писал Фрейд Ференци в 1915 году, – кто работает с нами. Все остальные парализованы войной»[185].

И все-таки военная служба, на которую были призваны врачи из числа сторонников основателя психоанализа, была скорее тяжелой, чем опасной. Они находили свободное время, чтобы откликаться на идеи, которые сообщал им Фрейд. Естественно, война мешала их аналитической практике. Кроме того, у них теперь не было возможности с прежней эффективностью писать и заниматься издательской деятельностью. Фрейда беспокоило будущее психоанализа, и он с радостью сообщал, что близорукого Ганса Закса признали негодным к военной службе. Тем временем его верный секретарь Отто Ранк прилагал героические усилия, чтобы не попасть в армию, «словно лев, защищая себя от отечества», как писал Фрейд Ференци. Потребности психоанализа, а также вести от сыновей с фронта испытывали на прочность его патриотизм.

Эти испытания начались в 1915 году или даже раньше, когда Ранк в конечном счете попал в милитаристские сети. Столкнувшись с новым противником, Италией, австрийская армия призывала даже тех, кто раньше был признан негодным к военной службе. Ранку пришлось прослужить два года на достаточно жалкой должности редактора газеты в Кракове. Как писал Фрейд Абрахаму в конце 1917-го, Ранк «сидит, как в тюрьме, редактируя Krakauer Zeitung, и чувствует себя довольно скверно». Он считал назначение Ранка на эту скучную должность как минимум преступной небрежностью.

Неудивительно, что на журналы по психоанализу оставалось все меньше времени и денег. Jahrbuch был закрыт, но Internationale Zeitschrift für Psychoanalyse, основанный в 1913 году, и Imago выжили, хотя и в очень сокращенном виде. Венское психоаналитическое общество, заседания которого на протяжении многих лет проходили в среду вечером, теперь собиралось раз в две недели, а с начала 1916-го – один раз в три недели или еще реже. Разумеется, не было никакой возможности созывать международные конгрессы психоаналитиков, которые Фрейд и его сторонники считали источником жизненной силы для своей науки. В мрачном рождественском письме Эрнесту Джонсу в первый год войны мэтр подвел неутешительный баланс и высказал такое же неутешительное предсказание: «Я не обманываю себя: весна нашей науки внезапно была прервана, и нас ждут тяжелые времена; все, что мы можем сделать, – это поддерживать мерцающий огонь в нескольких очагах, пока более благоприятный ветер вновь не раздует его в полную силу. То, что оставили от нашего движения Юнг и Адлер, теперь гибнет в столкновении наций». Подобно всему интернациональному, психоаналитическое объединение казалось уже нежизнеспособным, а периодические издания по психоанализу – отмирающими. «Всему, что мы хотели культивировать и за чем наблюдать, теперь нужно позволить буйно расти без присмотра». Фрейд выражал уверенность в успехе «дела, к которому вы проявили такую трогательную привязанность». Однако ближайшее будущее виделось ему безнадежным: «Я не стану упрекать крысу, если увижу, что она бежит с тонущего корабля». Три недели спустя он подвел краткий итог: «Наука спит».