Фрейд - Питер Гай

Убедительные аргументы в пользу мира приводились уже давно – в том числе чистый эгоизм. Расширяющаяся сеть мировой торговли превращала войну в настоящую катастрофу для купцов, банкиров и промышленников. Проникновение искусства, литературы и философских идей через государственные границы сформировало цивилизованное интернациональное братство, которое само по себе являлось неформальным агентом мира. Психоанализ был не просто космополитичным интеллектуальным движением. Как с грустью отметил Фрейд, оглядываясь назад, он надеялся на воздействие «воспитательного момента» внешнего принуждения к нравственности, на то, что «грандиозная общность интересов, созданная средствами сообщения и производством, положит начало подобному принуждению». Великие державы, по-прежнему привязанные друг к другу единым пространством Европы, старались, чтобы локальные войны оставались локальными. Они обрели довольно необычного союзника в международном социалистическом движении, лидеры которого уверенно предсказывали, что обладающий классовым сознанием пролетариат нанесет сокрушительный удар по махинациям злобных поджигателей войны. Мечтам мирных купцов и радикальных пацифистов не суждено было сбыться; за несколько безумных недель на свободу вырвались агрессивные, абсолютно самоубийственные силы, которые большинство людей считали обузданными раз и навсегда.

В последующие за убийством в Сараеве недели австрийские политики и дипломаты, чувствуя за собой поддержку Германии, занимали непримиримую позицию. Если бы Зигмунд Фрейд имел доступ к их конфиденциальным высказываниям, он истолковал бы их как слова встревоженных людей, вынужденных демонстрировать свое мужество. Они говорили о том, что нужно решительно разрубить гордиев узел, раз и навсегда покончить с сербами, что действовать необходимо сейчас или никогда, выражали опасения, что мир истолкует миролюбивую политику Австрии как признание слабости. Совершенно очевидно, что им казалось важным избавиться от клейма нерешительности, женоподобия и бессилия. 23 июля Австрия передала Сербии высокомерную ноту, фактически ультиматум. Пять дней спустя, несмотря на быстрый и примирительный ответ, была объявлена война.

В Австрии ее встретили с огромным энтузиазмом. «Эта страна, – заметил британский посол, – безумно радуется перспективе войны с Сербией, и ее откладывание или предотвращение будет, вне всякого сомнения, большим разочарованием». Наконец неопределенность исчезла. «Здесь действительно огромная радость и демонстрации», – писал Александр Фрейд своему брату Зигмунду в Карлсбад, куда тот уехал на две недели. «Но, – прибавлял он, явно приглушая картину общего ликования, – в целом люди очень подавлены, поскольку у каждого есть друзья и знакомые, подлежащие призыву». Как бы то ни было, это не помешало Александру выразить свой воинственный пыл. Он был рад, что, «несмотря на все несчастья», Австрия решила действовать, чтобы защитить себя. «Так больше не могло продолжаться». Как отмечал Александр, в то время брат разделял его мнение. Фрейда охватил неожиданный приступ патриотизма. «Возможно, впервые за тридцать лет, – писал он Абрахаму в конце июля, – я чувствую себя австрийцем и хотел бы еще один раз дать шанс этой довольно бесперспективной империи»[182]. Основатель психоанализа восхвалял жесткую позицию Австрии в отношении Сербии как мужественную и приветствовал поддержку своей страны со стороны Германии.

Нельзя сказать, что все дипломатические маневры того периода были демонстрацией воинственности и мужественности. В конце концов британцы и французы попытались охладить страсти, но это у них не получилось. Политики Центральных держав, в частности Австро-Венгрии и Германии, имели другие, не такие мирные намерения. Они хотели добиться нейтралитета Британии и, что было еще бо2льшим коварством, стремились возложить ответственность за конфликт на Россию, которую рисовали несдержанной и непримиримой. Тем не менее лишь немногие верили в большой пожар войны, и среди этих немногих не было Фрейда. В противном случае он настоял бы на том, чтобы его дочь Анна прервала поездку в Англию, куда она отправилась в середине июля, а сам бы не покинул Вену и не пригласил бы Эйтингона с молодой женой к себе в Карлсбад в начале августа.

Его мысли, как мы увидим, были заняты Анной и психоанализом, а не международной политикой: посчитав, что эмоциональные письма Ференци ему мешают, Фрейд честно заявил, что на какое-то время прервет переписку, чтобы сосредоточиться на работе, для которой ему не нужно общение. Однако внешний мир не оставлял его в покое. «Что ты скажешь насчет вероятности войны или мира?» – спрашивала его дочь Матильда 23 июля. Фрейд явно предполагал строго локальный конфликт. «Если война ограничится Балканами, – писал он Абрахаму 26 июля, – это будет не слишком плохо». Но с русскими, прибавил он, ничего нельзя знать наверняка.

Неуверенность Фрейда вылилась в общее ощущение тревоги. Уже 29 июля он открыто вопрошал, что произойдет в течение следующих двух недель: то ли мир будет со стыдом оглядываться на всю эту суматоху, то ли давно предсказываемое «судьбоносное решение» уже близится. Абрахам, как всегда, оставался оптимистом. «Я верю, – писал он мэтру в тот же день, – что ни одна великая держава не развяжет большую войну». Пять дней спустя, 3 августа, министр иностранных дел Великобритании сэр Эдвард Грей предупредил немцев о последствиях нарушения ими нейтралитета Бельгии. В сумерках Грей стоял у окна в своем кабинете и вместе с приятелем мрачно наблюдал, как на улице зажигают фонари. «Скоро свет погаснет по всей Европе, – сказал он, а потом произнес пророческие слова: – Нам его уже не увидеть до конца жизни».

В Вене все напряженно ждали, что будет делать Британия. Италия объявила нейтралитет и привела юридические обоснования, почему она не в состоянии соблюдать обязательства перед Тройственным союзом. Этот шаг, писал Александр Фрейд своему брату 4 августа, был ожидаем. Но теперь «все зависит от позиции Англии; решение будет известно сегодня вечером. Романтики настаивают, что Англия не вступит в войну; цивилизованные люди не становятся на сторону варваров, и т. д.». Англофоб – в отличие от брата – Александр Фрейд не был романтиком, по крайней мере в этом вопросе. «Моя добрая старая ненависть к английскому вероломству, вероятно, оправдается; они не постесняются встать на сторону русских»[183]. Вероломство это или нет, но в тот же день, 4 августа, после подтверждения сведений о немецком вторжении в Бельгию Британия вступила в войну. Старый европейский порядок был уничтожен.

Пожар войны, вспыхнувший в конце июля и распространившийся в начале августа, охватил бо2льшую часть Европы: Австро-Венгерскую империю, Германию, Британию, Францию, Россию, Румынию, Болгарию, Турцию. Впоследствии к членам антигерманского союза присоединятся Италия и Соединенные Штаты Америки. Почти никто не ожидал, что война продлится долго; большинство наблюдателей, особенно в лагере Центральных держав, предсказывали, что немецкая армия к Рождеству дойдет до Парижа. Печальный прогноз Александра Фрейда о затяжном и дорогостоящем конфликте был редкостью. «Ни один разумный человек не сомневается, что в конечном итоге успех будет на стороне немцев, – писал он брату 4 августа. – Но как долго придется ждать окончательной победы, какие огромные жертвы в виде жизней, здоровья и ущерба для бизнеса придется принести, к этому вопросу никто даже не осмеливается подступить».

Самым необычным в этих катастрофических событиях оказалось не то, что они произошли, а то, как они были восприняты. Европейцы, принадлежавшие ко всем слоям общества, объединились, приветствуя начало войны с энтузиазмом, который граничил с религиозным фанатизмом. Аристократы, буржуа, рабочие и фермеры, реакционеры, либералы и радикалы, космополиты, шовинисты и партикуляристы, суровые солдаты, витающие в облаках ученые и кроткие богословы – все объединились в воинственном раже. Восторжествовала идеология национализма, даже у большинства марксистов. Национализм дошел до степени истерии. Некоторые восхваляли войну как способ свести старые счеты, но для большинства, что еще хуже, она доказывала добродетельность собственной нации и порочность врага. Немцам нравилось представлять русских неисправимыми варварами, англичан – лицемерными лавочниками, французов – примитивными сластолюбцами. Англичане и французы, в свою очередь, внезапно обнаружили, что немцы представляют собой неприятный сплав подлого бюрократа, метафизика с кашей в голове и жестокого гунна. Европейская семья высокой культуры распалась на части – профессора отказывались от почетных званий академий вражеских стран и использовали свою ученость для доказательства того, что претензии их противников на цивилизованность были всего лишь маской, скрывающей жадность или жажду власти.