Фрейд - Питер Гай

К весне 1914 года настоятельная потребность пересмотреть собственную классификацию влечений, а также внести в равной степени неприятные поправки в теорию психоанализа стала очевидной. И тут в работу Фрейда внезапно и грубо вторгся внешний мир, на какое-то время прервав его размышления, – самым жестоким образом. Основатель психоанализа закончил статью о нарциссизме в марте 1914-го, а в конце июня опубликовал ее в журнале Jahrbuch. Утомленный нелегким годом политической борьбы в основанном им движении и плотным графиком приема пациентов, Фрейд предвкушал продолжительный отдых в Карлсбаде и возможность спокойно поработать. Однако через месяц он обнаружил, что у него нет ни времени, ни тем более желания исследовать то необычное направление, куда влекла его мысль. Пока мэтр приближался к кардинальному пересмотру своих теорий, западная цивилизация сходила с ума.

Конец Европы

28 июня 1914 года «человек-волк» долго гулял по Пратеру, размышляя о поучительных и в конечном счете полезных годах, проведенных под надзором Фрейда в Вене. Как он потом вспоминал, это было жаркое и душное воскресенье. Сергей Панкеев собирался закончить психоаналитическое лечение и жениться на женщине, которую одобрил мэтр. Казалось, все шло хорошо, и молодой человек вернулся домой в приподнятом настроении. Но… Едва он переступил порог дома, горничная протянула ему экстренный выпуск газеты с ошеломляющей новостью: эрцгерцог Франц Фердинанд и его супруга убиты в Сараеве боснийскими боевиками. Данное событие нанесло сокрушительный удар этому шаткому анахронизму – многонациональной Австро-Венгерской империи, дерзко бросавшей вызов воинственному национализму. Последствия теракта на Балканах стали понятны не сразу. В письме Ференци, написанном под впечатлением столь неожиданного убийства, Фрейд назвал ситуацию непредсказуемой и заметил, что в Вене немногие испытывают личную симпатию к императорскому дому. Всего за три дня до этого происшествия мэтр с агрессивной высокопарностью объявил Абрахаму о выходе своей книги «Об истории психоаналитического движения»: «Теперь бомба взорвалась». После Сараева эта бомба казалась такой незначительной, чисто личной… До начала Первой мировой войны оставалось всего шесть недель.

Историку культуры последствия катастрофы могут показаться парадоксальными. Большинство художественных, литературных и интеллектуальных движений, благодаря которым 20-е годы прошлого столетия стали таким волнующим и новаторским десятилетием, зародились задолго до 1914-го: функциональная архитектура, абстрактное искусство, двенадцатитональная музыка, экспериментальные романы – и психоанализ. В то же время война уничтожила привычный мир, причем навсегда. В 1919 году английский экономист Джон Мейнард Кейнс, оглядываясь на эпоху, предшествовавшую великому безумию, изображал ее как век ошеломляющего прогресса. «Правда, бо2льшая часть населения была принуждена трудиться в поте лица и довольствоваться малым, и все же, по всем признакам, она не жаловалась на свою судьбу. Зато человек со способностями и волей мог пробить себе дорогу в средние и высшие классы общества, а для этих классов взамен ничтожных затрат и усилий жизнь открывала такие возможности комфорта, удобств и наслаждений, каких не знали самые богатые и могущественные властители прежних времен».

Любой наблюдательный социальный работник или радикал с твердыми принципами мог бы сказать Кейнсу, что он сильно приукрашивал терпение бедняков, но для многочисленного среднего класса описание было достаточно точным. «Житель Лондона, прихлебывая утренний чай у себя в постели, заказывал по телефону на дом различные продукты, производимые в самых отдаленных уголках земного шара, в каком угодно количестве и через несколько часов мог получить их в собственной квартире; он мог испробовать счастье сразу в нескольких частях света, вложив свои капиталы в эксплуатацию их природных богатств или какие-либо новые предприятия и без всяких усилий и беспокойств получать свою долю прибылей и выгод». По первому желанию этот житель Лондона мог воспользоваться такими же благами в любой другой стране – цитируем дальше – «без паспорта или каких-либо других формальностей». Он «мог через посредство своего слуги запастись нужным количеством драгоценного металла в ближайшем отделении банка», а затем ехать в чужие края, не зная языка, религии или обычаев, везя при себе свой запас денег; при этом малейшее препятствие показалось бы ему досадной неожиданностью». Однако самое важное, завершал свой ностальгический перечень Кейнс, что житель Лондона считал такое положение дел само собой разумеющимся, естественным и перманентным, допуская возможность изменений лишь в сторону дальнейшего совершенствования, а всякое иное отступление считал ошибкой и скандалом, которых впредь не до2лжно допускать. Милитаризм и империализм, расовое и культурное соперничество и прочие проблемы «были не более чем развлечением, скрашивавшим чтение ежедневных газет», и не оказывали никакого влияния на его жизнь.

Сама лиричность этого некролога по уничтоженному образу жизни свидетельствует о том, какую бездну разрушения и отчаяния оставила после себя война. Мир до августа 1914 года казался счастливой страной исполнившейся мечты. Это было время, когда Фрейд мог отправить письмо из Вены в Цюрих или Берлин в понедельник и ждать ответа, вполне обоснованно, в среду. Это было время, когда он мог под влиянием минуты решиться на поездку во Францию или любую другую цивилизованную страну, без подготовки и официальных документов. Только Россия считалась форпостом варварства – она требовала от иностранцев разрешение на въезд.

На протяжении относительно мирной половины столетия, предшествовавшей августу 1914-го, милитаристы грезили войной, генералы ее планировали, а пророки конца света предсказывали. Но их голоса выражали мнение явного, хотя и шумного меньшинства. Когда в 1908 году блестящий английский специалист в области социальной психологии Грэм Уоллес предупреждал, что ужасы мировой войны представляют реальную опасность, большинство современников отказались верить в эту пугающую фантазию. Конечно, формирование враждебных коалиций – Британия и Франция противостояли Тройственному союзу из Германии, Австро-Венгрии и Италии – не предвещало ничего хорошего… Еще одной угрозой было то, что впоследствии стали называть гонкой вооружений, особенно усилившееся соперничество между Британией и Германией на море. Кроме того, кайзер Вильгельм жаждал отвоевать, как он сам выражался, место под солнцем, и это означало, что Германия соперничает с другими великими державами в борьбе за колонии в Африке и на Тихом океане, бросая вызов традиционному британскому господству на море. Зажигательные речи кайзера и разговоры о смертельной битве между тевтонской и славянской расами лишь прибавляли нервозности. Риторика Вильгельма отражала широко распространенную вульгаризированную интерпретацию учения Дарвина, которое истолковывалось как одобрение кровопролитных войн между народами, или «расами», в качестве пути к оздоровлению, и необходимое условие выживания нации.

Более того, с начала нового века за Балканами закрепилась репутация пороховой бочки: продолжительная агония Османской империи, власть которой на ее африканских и южноевропейских территориях на протяжении столетия постепенно ослабевала, подталкивала авантюрных политиков к воинственным демонстрациям и поспешным действиям. Свою долю в общий ажиотаж вносили дешевые ежедневные газеты в столичных городах, подбрасывая сухой хворост в уже готовый воспламениться костер. 9 декабря 1912 года, когда на Балканах снова начались волнения, Фрейд в письме Пфистеру вскользь заметил, что дома у него все хорошо, но «ожидание войны почти не дает нам дышать». В тот же день он сообщал Ференци: «…в нашей повседневной жизни преобладает военное настроение». Впрочем, разговоры об усиливающихся противоречиях и лихорадочное вооружение не делали большую войну неизбежной. Кроме того, Первая мировая оказалась совсем не такой – по продолжительности и потерям, – какой ее со страхом или надеждой рисовали предсказатели.

Убедительные аргументы в пользу мира приводились уже давно – в том числе чистый эгоизм. Расширяющаяся сеть мировой торговли превращала войну в настоящую катастрофу для купцов, банкиров и промышленников. Проникновение искусства, литературы и философских идей через государственные границы сформировало цивилизованное интернациональное братство, которое само по себе являлось неформальным агентом мира. Психоанализ был не просто космополитичным интеллектуальным движением. Как с грустью отметил Фрейд, оглядываясь назад, он надеялся на воздействие «воспитательного момента» внешнего принуждения к нравственности, на то, что «грандиозная общность интересов, созданная средствами сообщения и производством, положит начало подобному принуждению». Великие державы, по-прежнему привязанные друг к другу единым пространством Европы, старались, чтобы локальные войны оставались локальными. Они обрели довольно необычного союзника в международном социалистическом движении, лидеры которого уверенно предсказывали, что обладающий классовым сознанием пролетариат нанесет сокрушительный удар по махинациям злобных поджигателей войны. Мечтам мирных купцов и радикальных пацифистов не суждено было сбыться; за несколько безумных недель на свободу вырвались агрессивные, абсолютно самоубийственные силы, которые большинство людей считали обузданными раз и навсегда.